Сергей Максимов - Денис Бушуев

Бушуеву нравились стихи Густомесова. Они были гораздо лучше тех стихов Бориса Евгеньевича, которые Денису приходилось читать в журналах и книгах. Он с удивлением подметил, что не услышал ни одного знакомого ему по печати произведения Бориса Евгеньевича, словно написаны эти стихи были кем-то совсем другим, а не Густомесовым. И один раз, выждав паузу, он осмелился спросить у Бориса Евгеньевича: где и когда эти стихи были изданы? Густомесов загадочно улыбнулся и ответил, что стихи эти предназначены для души, а не для печати, и что нигде не были изданы, и издавать он их не собирается. Нелли же добавила: «Да если б ты и захотел издать, то все равно, несмотря на твое имя, не издали бы…» Она хотела еще что-то добавить, но Кистенев строго посмотрел на нее и сказал: «Придержи-ка лучше язычок, сударыня, и не говори чепухи…» Весь этот разговор: и ответ Густомесова, и замечание Нелли, и приказ брата ее, – как-то огорчил Бушуева, словно все они боялись его близости, отстраняли от себя, и он остро почувствовал свое одиночество и невидимую, но крепкую стену, которая все выше и выше подымалась меж ним и этими людьми. Но потом он опять увлекся стихами Бориса Евгеньевича и опять смотрел на него во все глаза.

– Борис, прочитай «Конец мая», – попросил Кистенев.

Густомесов стряхнул пепел с папиросы, секунду подумал и, сверкая белыми зубами, нараспев стал читать «Конец мая».

Это стихотворение взволновало Бушуева. Оно было полно тончайших, ароматных переживаний. Они струились из каждой строфы, из каждой строчки, из каждого слова, они трогали сердце и приятно кружили голову, словно весь воздух вдруг наполнился терпким запахом ландышей. «Боже мой, как хорошо! Как хорошо! – думал Бушуев. – Вот это настоящая поэзия!» И он сразу забыл свою неприязнь к Густомесову и уже немного сердился на себя за эту неприязнь.

Последние слова стихотворения вспыхнули и тихо увяли, как сорванные цветы. Раздались дружные аплодисменты. Густомесов зевнул и, приподняв бровь, чуть повернул голову к Бушуеву.

– Понравилось?

– Очень! – искренне признался Денис.

Варя хотела было напомнить, что теперь очередь за Бушуевым, но Густомесов вдруг спросил:

– Вы, Денис Ананьич, комсомолец?

– Нет.

– Почему? Не верите в коммунизм?

Бушуева удивил такой странный переход от лирики к политике, и он немного растерялся.

– Нет, зачем же… Коммунизм возможен, если вообще возможно счастье на земле, – тихо ответил он. – И в коммунизм я верю. Из комсомола же я давно исключен и как-то не собрался поступить… теперь уже поздно. Да и не в этом дело…

– Ну вот, нашли тоже тему для разговора! – воскликнула с неудовольствием Варя.

– Долой! – поддержала ее Нелли. – Сменить пластинку!

Костер горел жарким пламенем, потрескивая и подкидывая искры. Над водой стелился туман. Через Волгу, с той стороны, ехала на лодке подвыпившая компания карнахинской молодежи. Бушуев даже узнал кое-кого по голосам. Под всхлипывающую гармошку пели неприличные частушки. И опять Денису стало неловко за своих земляков. Он беспокойно заерзал на камне, хотел что-то сказать, нарушить наступившее молчание, но певцы вдруг оборвали частушки и хором, нестройно запели «Два пилота» на слова Густомесова.

– Внимание! – весело закричала Нелли. – Песня «Два пилота»! Музыка Моисея Галина, слова Бориса Густомесова. Исполняет нетрезвый колхозный хор!..

Все рассмеялись и стали слушать певцов. В песне, с полурусской– полуцыганской мелодией, бесхитростно рассказывалось о том, как два друга-пилота летят на истребителях вдоль советской границы, зорко всматриваются вперед, вспоминают родной город и голубоглазых милых, и как они клянутся, под шум моторов, что в случае грозной опасности для родины они, не задумываясь, отдадут свои жизни за любимого вождя. Бушуев хорошо знал эту песню, певал ее и сам, машинально повторяя простые слова. Теперь же, после иных стихов ее автора, она произвела на него странное впечатление, точно поблекла, выцвела как-то и стала совсем другой. И другим, туманным светом озарились и изящные стихи Бориса Евгеньевича. Эта неясность ощущений так разволновала Бушуева, что, скручивая цигарку, он несколько раз просыпал на колени махорку и никак не мог оторвать нужный кусок газеты для закурки.

Песня смолкла. Было уже поздно. Нелли посмотрела на часы, привстала и набросила на плечи жакет.

– А не пора ли по домам, товарищи?

– Как?! – возмутилась Варя. – А Денис? Нет… пожалуйста… Мы еще его должны послушать…

– Да, да! – подтвердил Кистенев. – Читайте, Денис Ананьич.

– Обязательно послушаем… – согласился Густомесов и даже повернулся на другой бок, лицом к Бушуеву. – Хотите папиросу?

– Нет, спасибо… Я махорку курю… привык как-то…

– Только читайте, Денис Ананьич, что-нибудь для души… – попросила Нелли.

– Я плохо понимаю, что для души, а что для… чего другого… – тихо сказал Бушуев. – У меня все одинаково. Да сто́ит ли читать? Поздно уже, да и после Бориса Евгеньевича интересно ли все это будет?.. Нет уж… в другой раз…

Он никогда не испытывал такого волнения, какое вдруг охватило его. И он никак не мог понять – откуда оно шло и в какое мгновение родилось. Варино предложение прозвучало в его ушах, как смертный приговор.

– Денис! Этого я, простите, не ожидала от вас… – строго сказала Варя, беспокойно вглядываясь в Бушуева и подмечая, что с ним творится что-то неладное. – Вы никогда раньше не заставляли себя просить, читали охотно и хорошо (она сделала ударение на последнем слове). И сегодня вы должны читать хорошо! И к чему это смущение? Все мы люди свои… читайте «Смерть бурлака». Или начните лучше с мелких стихотворений…

– С мелких? – точно эхо, переспросил Бушуев.

Голова его ходила, как в тумане, сердце гулко стучало, и крупные пальцы рук чуть вздрагивали. Он поднял голову, увидел направленные на него холодные и слегка прищуренные глаза Густомесова, скучающие глаза Нелли, подернутые безразличием глаза Кистенева и полный мучительной тревоги взгляд Вари, – увидел и совсем растерялся. «Ах, зачем она сказала, что я должен хорошо читать»… – с тоской подумал он и стал вспоминать стихи. Но строчки вдруг запрыгали в его голове, как мячики, и он никак не мог собрать их во что-то стройное и целое. Он молча сидел, а глаза, чужие неумолимые глаза продолжали следить за каждым его движением.

– Денис… – тихо позвала Варя.

Бушуев взглянул на нее, набрал полные легкие воздуха, ухватил в памяти какое-то старое отроческое стихотворение и выдохнул этот спиравший его грудь воздух со свистом и хрипом, но слов никто не услышал. Тогда он опять вздохнул, и на этот раз, вместе со свистом, выдавил первую строчку, глухо и невнятно. Потом сделал паузу и, словно из решета, быстро высыпал всю строфу. Высыпал и забыл, что дальше. Ему страшно захотелось вскочить, закрыть пылающее лицо руками и убежать в лес. Но отступать было поздно. Строчки вихрем крутились в его голове, сшибались, разлетались, а холодные прищуренные глаза все смотрели и смотрели на него… Убедившись, что вторую строфу ему уже, наверное, не вспомнить, он зацепил вторую строфу, написанную другим размером, из длинного и не очень удачного стихотворения «Снова плачут в куге сиротливые чибисы», и сбивчиво прочитал ее. Возвращаться к первому стихотворению теперь было совсем немыслимо, и он продолжал читать «чибисов» с одним только желанием – скорее дочитать до конца. Если раньше он заботился только о том, чтобы полнее вскрыть смысл произведения, то теперь он, читая, все внимание тратил на то, чтобы не сбиться с текста, и сбивался на каждой строке.