Сергей Максимов - Денис Бушуев

– Кто это сказал?

Но ему не ответили, кто-то попятился назад, и он снова спросил.

– Кто это сказал?

И опять ему не ответили.

– Это правда?

И снова – ни звука.

– Врете!!! – крикнул Ахтыров и, схватив за горло первого попавшегося под руку, стал душить его. – Врете! Врете! Не может быть! Врете, гады!..

С трудом удалось отнять из рук Ахтырова случайную жертву.

Добравшись до дома, Алим, не раздеваясь, повалился на кушетку и мгновенно уснул. Ночью у него начался жар. Он метался, звал Манефу, вспоминал о каком-то пропавшем плуге, о конюхе Шубине, затихал, и один раз Манефа видела, как из его полузакрытого правого глаза тихо сползла по смуглой щеке слеза. На третий день ему стало лучше, он пришел в себя, взял руку жены, прижал ее к щеке и прошептал запекшимися губами:

– Маня, не оставляй меня… Я совсем, совсем один…

О своих подозрениях он ничего не сказал ей. Он все еще надеялся, что слова, кем-то брошенные сгоряча на улице – чудовищная клевета…

Неподалеку от Отважного, чуть повыше Чёртова лога, росла густая березовая роща. Эта роща стала местом тайных свиданий Манефы с Денисом.

На второй день Троицы Бушуев лежал в пахучей траве и смотрел на трепетные листочки кудрявой березы, раскинувшейся веселым зеленым шатром. Рядом с ним сидела Манефа, обняв руками колени и положив на них подбородок; в серых глазах ее светилось тихое счастье.

День был жаркий, полный света и звуков.

Синело небо. В кустах без устали щебетали птицы, на Волге посвистывали кулички и скрипели весла. Над высокой сочной травой порхали разноцветные бабочки: желтые крушеницы, красные крапивницы, маленькие пяденицы. Из травы выглядывали янтарные головки «куриной слепоты», кокетливые колокольчики, белые звездочки ромашек. В низинке у ствола тонкой ольхи, там, где было сыро, тесно прижались друг к другу поздние ландыши. А чуть повыше, на пригорке, малиновым ковром расстелилась гвоздика. Жужжали пчелы и ровно и громко стучал длинным носом дятел на верхушке сухой березы. Густо пахло пряными цветами, свежими листьями и землей. Шел июнь, тот изумительный месяц, когда так хочеться жить…

– Что же мы дальше будем делать, Маня? – тихо спросил Бушуев, закрывая глаза.

Манефа улыбнулась и провела рукой по его белокурым волосам.

– Не знаю… и думать не хочу. Мне так хорошо с тобой!

– Что – ему лучше сегодня?

Манефа нахмурилась.

– Лучше… Скоро совсем поправится. Знаешь, мне кажется, на уме у него есть что-то… Подозревать начал.

– Это к лучшему…

– Почему? – удивилась Манефа.

– Потому, что пора ему все знать.

– Зачем? Чтоб убил обоих: и тебя и меня?

Бушуев повернулся, подпер щеку рукой и негромко спросил:

– А ты боишься смерти?

Манефа обняла его голову, прижала к груди и порывисто поцеловала в волосы.

– С тобой, Денисушка, ничего не боюсь. С тобой и умереть сладко.

Бушуев вздохнул.

– Не смерти я боюсь, Маня, не смерти… А другого, более страшного, чем смерть… Есть, Маня, суд совести. Он страшнее всех судов на свете, потому что осуждает человека не на физические муки, а на нравственные…

– Не люблю я, Денисушка, когда ты очень по-ученому говоришь. Ты ведь знаешь, что мне трудно понять… Зачем же ты так говоришь? Или проще сказать не хочешь?

Бушуеву стало стыдно. Манефа была права: все это он мог и проще высказать, тем более что он умел говорить просто, не делая никаких усилий для этого; простота была свойственна ему, как свойственно человеку все, к чему он привыкает с детства. И он искренне и горячо поцеловал Манефу в губы, чтобы скрыть смущение.

– Только знаешь что? – хитро прищурив глаза, сообщила повеселевшая Манефа. – А я ведь поняла тебя! Очень хорошо поняла все, что ты сказал. Я, может, слова эти не знаю, а что за ними – я поняла! – и как ребенок, обрадованный удачным решением арифметической задачи, она звонко рассмеялась. – Только зачем об этом говорить?.. Лучше я тебе венок из цветов сплету. Хочешь?

– Ну сплети…

Манефа быстро вскочила, зашла по пояс в траву и принялась рвать цветы. И рвала долго и неторопливо, тщательно выбирая наиболее красивые. Иногда вдруг выпрямлялась, закидывая голову и задумчиво слушала немолчный щебет птиц. И с целой охапкой вернулась к Денису и присела рядом, поглаживая поцарапанные осокой колени.

– Нет, не буду я венок плести… – грустно сообщила она.

– Что так?

– Говорят, нехорошо это… Венки больше на могилы кладут.

– Не всегда… – возразил Бушуев. – Случается, что и на голову невесты.

Манефа горько усмехнулась.

– Бывает, да только нам-то что до этого… Нет, не проси, Денисушка, не стану я венок плести.

– Ну как знаешь…

Он опять лег на спину и задумался.

– Денис!

– Что?

– Не ходи ты к этим москвичам… Чего тебе у них?..

– Почему, Маня?.. Может, ты думаешь…

– Нет, Денисушка, я верю тебе, а так просто… не наши они люди… – и, помолчав, вдруг спросила:

– Скажи, а когда ты полюбил меня?

– Не помню. Кажется, очень давно. Сначала так, по-мальчишески, а потом все сильнее и сильнее… Я тебя, видимо, всегда любил, только не осознавал этого как-то… и, видимо, всегда буду любить.

– Ой ли? – лукаво спросила она.

– Да, Маня. Чувствую, что всегда буду любить. Что-то мне подсказывает…

– Сердце?

– Не знаю. Может, и сердце…

– А не подскажет оно тебе, когда конец наступит нашей любви?

Он быстро приподнялся и сел.

– Да почему ты думаешь о конце? – с легким упреком спросил он. – Почему ты не думаешь о другом: как нам лучше устроить нашу любовь, как нам… с совестью нашей поладить?

Манефа долго молчала, потом вдруг предложила:

– Давай убежим…

– Ну вот: хвасталась, что понимаешь меня, а главного-то и не поняла… – огорченно отозвался Бушуев.

Но он ошибался. Манефа очень хорошо поняла то, о чем он говорил, но она сама не могла придумать выхода из тяжелого положения и предложила самый простой.

– Убежим… – повторил Бушуев, – никуда мы не побежим. Не хватает еще этого позора… Вот что: надо сказать ему всю правду. И пусть он решает…

– А он и решать ничего не будет. Возьмет ножик и ткнет мне под сердце… – спокойно сказала Манефа.

Бушуев взял ее руки и прижал к своим щекам.

– Стыдно так жить, Маня, как мы с тобой живем. Как воры! Ах, как это мерзко!

– Сам этого хотел… сам добивался.

Бушуев ничего не ответил. Опять она была права. Да, он хотел этой любви. Он не мог не знать, что рано или поздцо все эти неразрешимые вопросы встанут перед ними. Но странное дело: тогда, когда он так упорно добивался любви Манефы, ослепленный своей любовью, он почти не вспоминал про Алима, теперь же, когда первый вихрь страсти утих, мысль об Алиме и о неминуемой трагической развязке нелепой любви неотступно преследовали его.