Сергей Максимов - Денис Бушуев

– Да не слева, а справа-с… – негромко крикнул Гриша Банный.

Дверь рывком отворилась, и на порог ступил, согнувшись, Денис Бушуев. Он был без фуражки, в кителе нараспашку и в забрызганных грязью сапогах. Небритые несколько дней щеки его покрывала светло-русая борода, усталые карие глаза, запавшие в глазницы, растерянно блуждали, на бледном высоком лбу блестели капельки пота. В руках он держал шинель и фуражку. Он сделал несколько быстрых шагов к Манефе, но вдруг, как-то жалко улыбнувшись, тяжело опустился на табуретку, словно у него не хватило сил дойти до Манефы, провел рукой по небритой щеке и уже без улыбки, с серьезным и испуганным выражением, взглянул на нее. Манефа не пошевелилась. И чем дольше смотрел он, тем все больше и больше, как костер, разгорался испуг в его глазах. Перед ним сидела какая-то чужая женщина, очень отдаленно напоминавшая Манефу. На бледном, матово-желтом лице тускло тлели влажные и странно прозрачные нежные глаза. Пушистые ресницы беспрерывно вздрагивали, и вздрагивали мелкие тонкие морщинки вокруг глаз. Черные волосы прорезала яркая серебристая прядь через всю голову. С алых губ не сходила кроткая, незнакомая Бушуеву, странная улыбка.

Гриша Банный на цыпочках подошел к двери, бесшумно открыл ее, вышел в сени и так же бесшумно закрыл дверь.

Денис и Манефа остались одни.

– Денисушка… – еле слышно проговорила Манефа, продолжая улыбаться все той же кроткой улыбкой, – я знала, что ты придешь… знала, милый.

Бушуев подошел к ней, опустился на пол, закрыл лицо руками и молча уткнул его в ее колени.

– Ничего, Денисушка… все уже теперь прошло. Не думай больше, не мучайся, милый…

– Это нам в наказание, Маня… – глухо проговорил он, не подымая головы.

– Ничего, Денисушка… – снова повторила Манефа. – Всё, милый, позади…

– Нашли его ?

– Нашли. И схоронили. Рядом с братцем. Так уж я теперь за обоими могилками ухаживаю. Каждый день бываю на кладбище… Да ты сядь, Денисушка, – сказала она, приподнимая его за плечи, – тебе неудобно эдак-то… Сядь.

Бушуев поднялся и сел рядом на лавку.

– А я вот полотенце вышиваю… – тихо проговорила она, расправляя полотенце. – Хочешь чаю?

Бушуев, не отрываясь, смотрел на нее с тревогой и горечью. Он только теперь как-то особенно вгляделся в серебристую прядь, хотел было спросить, но не решился: у калек не спрашивают о причине отсутствия ног или рук. А здесь даже не надо было и спрашивать. Он и без нее знал, что означает эта прядь. А зачем она улыбается? Зачем?

– Погоди, Маня… Что это я еще хотел тебя спросить?.. Да, вот что: он знал про… наши-то с тобой отношения?

– Нет, не знал он ничего. Совсем ничего не знал.

– Не знал?

– Нет… Ты ведь слыхал, наверное, почему он…

– Слыхал, – поспешно ответил Бушуев, боясь, что она произнесет слово, которое он не хотел, чтобы она произносила, – Настя мне написала… Но, может, он догадывался?

– По виду не заметно было.

– Неужели он тебе перед смертью… ничего и не сказал? – порывисто спросил Бушуев, в то же время чувствуя нелепость своего вопроса.

– Говорить – ничего не говорил, а записку оставил. Только там, кроме завещания Грише и прощения, ничего нет…

– Какого прощения?

– У народа просит он прощения.

– За что?

– За обиды… когда председателем колхоза был.

– А нет ли у тебя этой записки?

– Нету, Денисушка, нету. Не отдали мне ее, в городе оставили.

– Да как же все это случилось? Я ведь ничего не знаю, я и у своих еще не был… – сказал Бушуев, вдруг с болью вспомнив про деда Северьяна.

Манефа ровным и тихим голосом стала рассказывать. Она передала всю историю с Алимом в том виде, в каком знала и сама со слов Гриши. Текст записки она помнила наизусть. Бушуев три раза заставлял ее повторять этот текст, вдумываясь в каждое слово, и пришел к выводу, что Алим, если не знал о связи жены, то догадывался, иначе чем же объяснить отсутствие естественного в таком случае обращения к самому близкому и любимому человеку – жене. Даже и намека не было на последние слова жене. Он почувствовал, как что-то оборвалось в его сердце.

Он снова взглянул на серебристую прядь, и она перехватила этот взгляд. Улыбнулась и сказала:

– А это появилось, Денисушка, на другой день, как деда твоего забрали в город…

– После деда? – словно не расслышав, удивленно переспросил он.

– Да… В то самое утро.

– Почему же… почему же после деда? – быстро спросил он, чувствуя, что вопрос его неловкий, нехороший, умаляющий значение другого события, не менее большого и мучительного, чем смерть Алима.

– Опять не знаю… – ответила Манефа. – Ты не сердись, Денисушка. Я такая глупая стала. Все забываю… А дед-то твой был хороший человек. Мы с ним потом очень подружились… А где же твои вещи, Денисушка?

– На пристани, в городе… Я пешком пришел из Костромы-то, – сказал Бушуев, внутренне прислушиваясь к тому, каким странным эхом отозвались в его ушах слова Манефы о деде. Да, о мертвых и о лишенных свободы говорят в прошедшем времени. «Дед был». А теперь его нет. Он «был». И неужели Денис больше не увидит его?.. Да зачем же она все время улыбается?

– …Икону он мне подарил, – продолжала Манефа все тем же ровным и бесстрастным голосом. Хочешь посмотреть?.. Пойдем в горницу… Что ты так взглянул на меня? Спросить хочешь, верю ли я в Бога? Не знаю… наверное, не верю. А иконка – что ж иконка? Пусть висит…

Она встала и пошла в соседнюю комнату, мягко и бесшумно ступая войлочными туфлями по крашеным половицам. Бушуев поднялся и пошел за нею, и ему показалось, что ее невысокая стройная фигура, туго охваченная старенькой черной юбкой и ситцевой чистой кофточкой, стала как будто полнее и крепче.

– Вот, смотри…

В углу, там, где сосновые бревна сруба, гладко оструганные и туго проконопаченные паклей, сходились в прочную связь, освещенная слабым синим светом лампадки и обрамленная белоснежным полотенцем, висела темная икона Богоматери. Бушуев сразу узнал ее. Он вспомнил рассказ старика о том, как давным-давно, в снежную пургу где-то за Волгой, в керженских лесах, где попрятались в непроходимых дебрях старообрядческие скиты, дед Северьян уже немолодым человеком вез в розвальнях седенького монаха и, сам не зная как, заехал, сбившись с пути, в такую чащобу, что лошадь, утопавшая по брюхо в сугробах, уже не могла идти дальше и упала, обессилев, в снег, а они – дед Северьян и монах, – бросив лошадь и розвальни, пошли, сами не зная куда, пешком по дремучему лесу; и монах замерз по дороге и, умирая, велел деду Северьяну взять его мешок, где находилась завернутая в тряпицу драгоценная икона. Через три дня дед Северьян, обмерзший и голодный, выбрался к какому-то лесному скиту… И сколько раз, смотря на строгое, суровое лицо Богоматери, Денис мысленно рисовал себе картину лесных дебрей, снежную пургу и маленького седенького монаха, тихой смертью умирающего в сугробах и передающего спутнику коченеющими руками свою единственную ценность – старую и потрескавшуюся икону с кое-где облупившимся темным письмом. И теперь, всматриваясь в знакомые черты изображения, он опять увидел чернильную зимнюю ночь, гнущиеся под ветром и звонкие от мороза деревья и двух согнувшихся обмерзших спутников, запорошенных снегом и жалких в своей беспомощности среди бушующего русского снега.