Сергей Максимов - Денис Бушуев

Есть какая-то своеобразная вокзальная грусть. Она незаметными, тонкими нитями опутывает уезжающего человека. Эти нити тянутся от каждого предмета, от каждого звука, от каждого запаха: от вывески «Билетная касса», от суетливых носильщиков, от дремлющих на скамейках и на полу пассажиров, от чемоданов, от мешков, от махорочного дыма, от залитой пивом буфетной стойки, от застарелых и заскорузлых особенных «вокзальных» бутербродов, от плачущих грудных детей, от свистков паровозов, от угольной копоти и запаха мазута, от лязга буферов, неторопливого стука колес – отовсюду тянется эта вокзальная грусть.

Денис Бушуев стоял в вагоне пассажирского поезда и смотрел сквозь окно на грязный мокрый перрон.

вспомнил он чьи-то стихи и взглянул на круглые вокзальные часы. До отхода поезда оставалась одна минута.

В окно постучали. Бушуев опустил стекло; на перроне стояла Ульяновна.

– Мамаша? – удивился он. – Чего ты вернулась?

Ульяновна виновато улыбнулась и суетливо передала маленький узелок.

– Забыла, Денисушка, в суматохе-то… как прощаться стала, так и из памяти вон… Тут колобки да творожок… Покушаешь дорожкой-то.

И она поманила его рукой. Он понял и наклонился. Ульяновна крепко и звучно поцеловала его в лоб, отошла в сторону и стала, поджав губы и смотря на сына влажным и тревожным взглядом. Куда он едет? Зачем он едет? Пошто сворачивает с пути, протоптанного отцами и дедами? Пошто бросает Волгу и устремляется куда-то в туман, в неизвестность?..

– Мамаша…

– Что, сынок?

Ульяновна опять приблизилась к окну. Ударил второй звонок, и кто-то крикнул: «Путевку-то, путевку-то возьми!..» Бушуев перегнулся через окно и сказал:

– Мамаша, если отец встретит Манефу, так скажи ему, пожалуйста, чтоб не обижал ее… не напомнил бы ей словом-то…

Ульяновна закивала головой и пошла по перрону рядом с тронувшимся поездом. Потом отстала, нерешительно остановилась и поднесла к глазам кончик черного платка. Вся ее маленькая фигурка в короткой бараньей кацавейке и смуглое, морщинистое, доброе лицо, с чуть подергивающимися сухими губами, выражали ту спокойную и торжественную скорбь матери, которой нет равной в мире по искренности и силе.

Бушуев закрыл окно и вздохнул. В окно ударили тонкие струи косого дождя и торопливыми мелкими каплями побежали вниз, оставляя светлые мокрые полоски на пыльном стекле. Замелькали привокзальные постройки, мелькнул семафор и одинокий товарный вагон, загнанный в тупик, и ритмически, в такт колесам, побежали телеграфные столбы, на которых то поднималась, то опускалась проволока.

И никаких стройных мыслей не было в голове у Бушуева. Как телеграфные столбы, мелькали какие-то образы, обрывки фраз, отдельные слова… Вот дед Северьян, прямой и строгий, идет по берегу в жаркий летний день с веслами на плечах… Вот покос; Денис стои́т возле плачущей Финочки, насупившись, и повторяет одни и те же слова: «Так тебе и надо, так и надо…» Вот он в тени бузины читает Шиллера, а отец кричит с крыльца: «Лодку-то смолить будем?» Вот он лежит на койке в каюте, уткнув пылающее лицо в подушку, а рядом с ним сидит Манефа и молча гладит его растрепанные волосы. Вот Берг… «Да ведь горбун-то был умнейший человек!» А вот маленький монашек, замерзающий в лесу…

Поезд замедлил ход и въехал на мост, гулко стуча колесами. Бушуев прильнул к стеклу. По Волге ходила легкая серая зыбь. Должно быть, начинался ветерок. Как ни напрягал Бушуев зрения, он не мог разглядеть в мутной пелене дождя колено реки, за которым находилось Отважное.

Поезд уже давно миновал километровый мост через Волгу, уже давно шел по невысокой насыпи среди мокрого и общипанного березового леска, а Денис Бушуев все еще стоял у окна и смотрел на восток, туда, где он впервые увидал Божий свет и где впервые познал радости и печали жизни.

В купе было грязно и сумрачно. Растрепанная бабенка в красном платке и кожаных сапогах, развалясь на скамейке, укачивала ребенка. Муж ее – угрюмый крестьянин, с изъеденным оспой лицом – молча и сосредоточенно рылся в мешке. Двое молодых рабочих о чем-то оживленно спорили, свертывая из газетной бумаги цигарки. Бушуев отошел от окна и сел в угол.

На полустанке Березово в купе вошел новый пассажир. Невысокий и полный, с румяным одутловатым лицом, в узких щегольских галифе и в распахнутом на груди черном пальто, под которым зеленела новенькая защитная гимнастерка, – он вошел уверенно и размашисто, как входят к своим подчиненным упивающиеся властью маленькие начальники. Бросив на полку тугой, скрипящий свежей кожей портфель, он бесцеремонно потеснил женщину с ребенком, снял фуражку, достал из серебряного портсигара добротную папиросу, закурил, смачно вытолкнул изо рта клубочек ароматного дыма и снисходительно, одного за другим оглядел спутников. Бушуеву не понравился его взгляд: было в нем что-то от Берга.

Еще в ту минуту, когда новый пассажир только входил в купе, спорившие рабочие сразу утихли, и Бушуев слышал, как один из них шепнул приятелю:

– Партеец какой-нибудь…

«Да, да… – подумал Бушуев, разглядывая незнакомца, – непременно какой-нибудь мелкий секретарь райкома, мнящий себя звездой первой величины…»

Раздался свисток, и поезд тронулся.

И вдруг, неожиданно для самого себя, словно подчиняясь чьей-то чужой воле, Бушуев подмигнул незнакомцу в черном пальто и довольно громко сказал:

– Берг…

Дальше все произошло с удивительной быстротой. Незнакомец недоуменно приподнял густые крылатые брови, отвел в сторону руку с папиросой и тенорком осведомился:

– Что такое?

– Вы Берг, говорю… – твердо и хладнокровно повторил Бушуев.

– Нет, вы ошиблись. Я – Коротков.

– Ну, это один чёрт…

– То есть как это – один чёрт? – еще пуще удивился гражданин в черном пальто.

И тогда со страшной силой, как зверь, внезапно выпущенный из клетки, взметнулась огневая, бурлацки-буйная душа Дениса Бушуева. Он вскочил, слегка покачнулся, стремительно схватил незнакомца за ворот гимнастерки и, вздрагивая посеревшими губами, раздельно и четко сказал:

– Врешь… Все ты врешь… Ты Берг… Ты настоящий Берг… Вас много, Бергов…

– В чем дело?.. Пусти!.. – взвизгнул насмерть перепуганный гражданин в черном пальто.

Пассажиры повскакали со своих мест, прижались в углах купе. Пронзительно заплакал ребенок на руках крестьянки. Бушуев взглянул на ребенка и как-то сразу очнулся от странного припадка бешенства. Он отпустил свою жертву, растерянно оглянулся, сорвал с полки старенький деревянный чемодан и без фуражки, в шинели нараспашку бросился в тамбур вагона, толкая встречных пассажиров. Поезд уже шел довольно быстро. Мелькнул край дощатого перрона. Брызги дождя косо залетали на тамбур. Бушуев спустился на нижнюю ступеньку подножки и прыгнул на насыпь, неловко и торопливо. Убегавшая назад земля сбила его с ног: он выронил чемодан, шлепнулся на песок, перевернулся и скатился в канаву.