Джозеф Д’Лейси - DARKER: Рассказы (2011-2015)

Он обвел нас добрыми глазами, в которых горел странный огонек, и простыми словами объяснил, что под воздействием грунтовых вод некоторые гробы в фамильном склепе сгнили и распались на части. Ничего необычного тут нет. Такое происходит довольно часто.

Мы переглянулись, кое-кто нервно захихикал, отец же добавил, что в силу случившегося празднование придется завершить и перенести на иной срок. С поникшей головой я попрощался со своими товарищами, еще не зная, что новой даты так и не назначат.

Вечером я прошмыгнул в зимний сад и сквозь запотевшие стекла смотрел, как слуги носят через лужайку новые гробы и спускают их в склеп, гномьим домиком выраставший из земли под дубом.

Тогда я понял, что десятого дня рождения мне уже не отметить. Беззаботная пора детства для меня закончилась.

Ровно десять дней спустя мой любимый дедушка умер.

Мать с отцом без всякого выражения на лицах стояли у входа в его комнату, из-за двери доносился приглушенный голос священника. Я был с ними. Мать машинально поглаживала меня по щеке, отец уставился на дверь, словно видел сквозь нее.

Выйдя, священник принял протянутый матерью платок и утер пот со лба. Его слова врезались мне в память:

— Какой человек, какая воля к жизни! Он не хотел умирать, противился смерти каждой жилкой тела. Но в конце концов Господь призвал его к себе.

Мать залилась слезами, я прильнул к ней и тоже расплакался. Отец заключил нас обоих в объятия. Однако ни его руки, ни утешения священника не в силах были заполнить пустоту, разверзшуюся в моем сердце.

Даже и сейчас, спустя все эти годы, я ощущаю ее глубоко внутри себя, когда на большой дом опускается ночь, слуги покидают меня, и я блуждаю по безлюдным коридорам, где от полов прогоркло пахнет мастикой.

На похороны деда меня тогда не допустили. Решили, что я не вынесу церемонии, что якобы у меня слишком хрупкое телесное и душевное устройство. Поэтому я сидел в пыльной библиотеке у окна и с тяжелым сердцем глядел в сад, выкрашенный вечерним солнцем в мягкие красноватые тона.

По траве немой процессией брела горстка фигур, одетых в черное. Одна за другой они исчезали в склепе. Мне казалось, будто зияющая пасть гробницы проглатывает их. Я приник к оконной решетке, замер и стал ждать. Через полчаса склеп начал извергать господ в черных фраках и дам в серых вуалях обратно. В ту же минуту слуга на башне зазвонил в колокол, и я окончательно осознал, что мой дедушка покинул этот мир.

Спустя десять лет я стою у одра своего отца и держу его дрожащую руку в своей. Его грудь поднимается и опускается с видимым усилием. Доктор уверен, что сердце вот-вот откажет. Это вопрос нескольких часов, самое большее — дней, сказал он, осмотрев умирающего.

Мы с отцом находимся в западном крыле, в том самом помещении, что слышало последний вздох моего деда и теперь засвидетельствует смертный час отца.

В комнате царят пустота и стерильная белизна. От нее холодно, я не могу к ней привыкнуть. Вся обстановка кажется безжизненной, недружелюбной, чисто функциональной: кровать с чугунным каркасом; ванночка на передвижной подставке, шкафчик с молочно-белыми стеклянными дверцами, за которыми смутно, словно призраки, вырисовываются пузырьки с лекарствами и марлевые бинты.

В который уже раз я утираю испарину с отцовского лба. Его кожа туго обтягивает череп, ввалившиеся глаза смотрят на меня, сквозь меня куда-то по ту сторону, за пределы жизни. Похоже, ничего хорошего они не видят, поскольку лицо у отца напряженное. Это не физическая боль, ведь доктор ввел ему большую дозу морфия.

Я гляжу в окно. Тонкие белые занавески обращают солнечный свет в полумрак. Лето доживает последние деньки, небо затянуто кружевами перистых облаков, плывущих над землей предвестниками близкой осени.

В мой рукав крепко вцепляется рука. Отец с открытым ртом уставился на меня, притягивает к себе. В ноздри мне ударяет несвежее дыхание из его старых легких, и каким-то колоссальным усилием ему удается заговорить:

— Похорони меня в семейном склепе, как требует традиция. Не откажи мне в просьбе, сын, позволь упокоиться рядом с матерью!

Я глажу его по руке и шепчу:

— Конечно, отец. Да будет так!

Он разжимает пальцы, тяжело валится на матрас и испускает дух, его взгляд его угасает. Я опускаюсь на колени и начинаю молиться.

Когда свидетельство о смерти наконец составлено, а стряпчий, нотариус и советник удаляются, я беру керосиновую лампу и через сад направляюсь к склепу. Луг за домом выстилают длинные тени. Солнца почти не различить за пологом леса, примыкающего к нашей усадьбе. До меня доносится приятный запах влажной древесины и мха. К нему примешивается что-то еще, тайком пробираясь через ноздри и оставляя пресный привкус на языке.

Я сам занимаюсь приготовлениями, поскольку у нас нет слуг, знакомых с погребальными обрядами, не говоря уже о способных их провести.

Причина в том, что после безвременной кончины моей матери жизнь отца пошла под уклон. Душевные муки привели его к алкоголю, алкоголь породил безразличие к собственному внешнему виду. Это сопровождалось полным неприятием всего, что не напоминало ему о матери. Фирма катилась под откос, дела шли плохо, но вместо того чтобы принимать меры и бороться с упадком мой отец проводил ночи за размышлениями среди библиотечных теней. Его единственным другом и товарищем была бутылка вина.

Мало-помалу от нас уходили слуги, которым отец месяцами не платил жалованье. В конце концов остался только старик Марвин, верно служивший еще дедушке. Однако за прошедшие годы у него появился горб, кости искривились под стать его услужливому нраву, самим воплощением которого он был последние полвека. Я не могу взвалить на него бремя приготовлений. Все надо сделать самому.

С каждым шагом в моей сумке побренькивает связка ключей. Я непроизвольно хватаюсь за них, провожу пальцами по железным бородкам и узорчатым шейкам. По мере взросления мой страх перед усыпальницей и ее тайнами не только не исчез, но даже усилился. Я спрашиваю себя, что же ожидает меня в этой затхлой тесноте. Пыль, трупики летучих мышей и крыс, мумифицированные тела моих предков? Или нечто несравненно более пугающее?

Передо мной уходит ввысь дуб. Кажется, его голые ветви и сучья достают до самого осеннего неба. Облезлый ствол до того велик, что у меня не получилось бы его обхватить. Как-то раз отец рассказал мне историю про это дерево. Оно считается своего рода семейной реликвией и уже стояло здесь, когда мои пращуры взялись за возведение дома. По легенде, с течением времени дуб протянул корни до самого фундамента нашего жилища, чтобы и оно рухнуло, если ствол предадут топору. В ознаменование связи с этим деревом под его сенью воздвигли фамильную гробницу.