Джозеф Д’Лейси - DARKER: Рассказы (2011-2015)

Я моргаю, чтобы согнать со своих черных глаз-пуговок остатки наружного тумана. Коридор приобретает четкость. Он пуст. Слышно лишь, как гудят потолочные лампы в своих стеклянных колпаках. На красном ковре мои тощие ноги согреваются. Этот коридор выведет меня к дежурному посту.

С ухмылкой прокрадываюсь до конца прохода. Закрыв глаза, прислушиваюсь — не скрипит ли стул под дежурным? Но за стойкой царит тишина. Замечательно.

Встав на четвереньки, высовываю голову за угол. И улыбаюсь. Белый Обезьян откинулся на спинку стула и спит, задрав красную рожу кверху. Здоровенный фиолетовый язык, одинокий коричневый зуб — заглатывает чистый воздух, выдыхает горячее зловоние. Ему сейчас положено глядеть в мониторы. А он даже очки и ботинки снял. На столе красуются ноги в черных носках, из которых топорщатся белые волосы и желтые ногти.

Опираясь на свои кукольные ладошки и костлявые коленки, ползу мимо поста к лестнице, которая выведет меня к ней . Даже если Белый Обезьян и откроет сейчас глаза, он меня не увидит из-за высокой панели на стойке. Ему придется встать и надеть очки, чтобы разглядеть, как мои тощие косточки в ночной рубашке и раздутый череп белым пауком взбираются по ступеням.

Достигнув второго этажа, останавливаюсь у двери с номером пять. Здесь ее запах — духов и лекарств — чувствуется очень сильно. При мысли о серой птичьей головке госпожи Ван ден Брук, почивающей на пухлой шелковой подушке вот за этой деревянной дверью, мой ротик-прорезь дрожит.

Я весь день бегаю вверх и вниз по этим ступенькам, исполняя поручения жильцов — тех, с кем никогда нельзя спорить. Но вот теперь стою здесь в разношенной ночной рубашке, с украденным ключом в руке, потому что намерен утопить одну из их числа в пуховой мягкости подушки. Какая-то часть меня, и немалая, хочет сбежать по лестнице, проскочить через все здание к выходу, потом через двор к спальням, к своей уютной тепленькой койке, над которой храпит и тяжело посапывает Кислый Ирландец.

Опираясь на лодыжки, просовываю голову между коленями и зажмуриваю глаза. Это все — старый кирпичный дом, полированные деревянные двери, мраморные плинтусы, настенные зеркала и медные светильники, богачи и госпожа Ван ден Брук с ее белыми перчатками и клювом — настолько больше меня. Я зернышко, которому не ускользнуть от ее желтых зубов. До боли сжимаю ключ в своей левой кукольной ладошке.

Сегодня двое бледных мальчишек с мочой на безволосых ногах топтались на холодном полу в белом грузовике. Цеплялись друг за друга маленькими ручонками, улыбались и плакали, перекликались гортанными звуками. Банкетчики отвели их в комнату с выложенными плиткой стенами и большой сливной решеткой. А потом младшему пришлось смотреть, как его брата сажают в мешок…

Квадратные молочные зубы в моем узеньком ротике скрежещут. Длинные ногти в сжатых кулачках оставляют на ладонях красные полумесяцы. Это из-за нее они оказались здесь. Это госпожа Ван ден Брук вызвала белый грузовик, в котором стукались о стенки те мальчишки. От ярости меня бьет дрожь, желудок издает странные звуки, и я весь делаюсь розовым, как те слепые твари, которых не в силах убить никакие химикаты, которые рыскают в глубинах горячих океанов, на такой глубине, что их не поймать и не съесть.

С рычанием встаю. Ключ входит в латунный дверной замок. Глухой стук открывающейся задвижки приятно отдается в фарфоровых косточках моей руки. Мои пальцы кажутся такими крохотными на фоне коричневой древесины… Толкаю тяжелую дверь. С шелестом из квартиры вырывается воздух, овевая мое лицо: пахнет лекарствами, пыльным шелком, кислым старушечьим ароматом.

Внутри темно. Дверь с усталым звуком закрывается за мной.

Жду, пока глаза привыкнут к окружающему; из мрака выступают очертания ваз, высохших цветов, картин, вешалки для шляп и зеркала. Затем я замечаю тусклый синий свет, сочащийся с кухни. Он исходит от электрической панели, на которой огоньки предупреждают об утечках газа и пожарах; такие есть во всех квартирах. Обычно я заношу жестянки с дрожжами именно на кухню и оставляю их на голубом столе, а вскрывает их уже служанка, Емима. Это миниатюрная женщина, она ходит в резиновых сандалиях и никогда ничего не говорит. Но после этой ночи и Емима тоже станет свободна от госпожи Ван ден Брук, и мне не надо будет сновать туда-сюда с мокнущим мясом в пакетах. Не будет больше чувства, будто мое тело сделано из стекла и вот-вот разобьется от ее криков. В меня не станут снова тыкать птичьими когтями. Ее крошечные розовые глазки не будут щуриться, когда днем она, пошатываясь, выйдет из лифта и заметит за стойкой мою большую голову.

Присмотревшись, я различаю в конце коридора дверь в ее спальню. Прохожу мимо гостиной, где она сидит днем в длинном шелковом халате и отчитывает нас, портье, по внутреннему телефону. Потом на цыпочках прокрадываюсь мимо ванной, где Емима драит костлявую спину госпожи Ван ден Брук и моет ее сморщенную грудь.

Стою перед двумя спальнями. В левой спит Емима. У нее есть несколько часов на отдых, прежде чем резкий голос хозяйки откроет для нее новый день. Но какая-то часть Емимы не спит никогда. Та, которой положено слушать, не застучат ли птичьи лапы госпожи Ван ден Брук по мраморной плитке, не заскрипит ли ее голос, требуя к себе внимания среди хрусталя, фарфоровых чашек и фотографий улыбающихся мужчин с крупными зубами и густыми волосами — среди всего, чем заставлена ее комната. Этой части Емимы мне надо остерегаться.

Госпожа Ван ден Брук спит в большой кровати за правой дверью. Я вхожу, не чуя под собой ног. Света тут нет, толстые портьеры ниспадают до самого пола. Ничего, кроме кромешной тьмы… и голоса. В моих ушах раздается треск:

— Кто здесь?

Я замираю, чувствуя себя так, словно очутился под водой и пытаюсь вдохнуть, но не могу. Отступаю на шажок. Хочется бежать отсюда. Потом чуть не называю свое имя, как привык делать, когда жильцы звонят сверху по внутреннему. Алло, Бобби слушает. Чем могу помочь? Одергиваю себя, прежде чем с губ срывается первое слово.

— Емима, это ты?

Не остановилось ли мое сердце в своей клетке из тонких костей и прозрачной кожи?

— Который час? Где мои очки?

Прислушиваюсь и представляю, как Емима в соседней комнате встает со своей раскладушки, не желая и не осознавая этого. За стеной тихо, но если Ван ден Брук не утихнет, то это ненадолго. Откуда-то спереди доносится шорох. Там, в темноте, птичья лапа тянется к выключателю настольной лампы. Если свет загорится, за этим может последовать крик.

Не могу шевельнуться.

— Кто там? — спрашивает она более низким голосом. Мне представляются косые глазки и выступающий ротик без губ. Снова слышу, как ее длинные когти скребут по верху прикроватного столика. Свет не должен вспыхнуть, иначе мне конец. Кидаюсь на звук ее голоса.