Гавриил Троепольский - Белый Бим Черное ухо (сборник)

Перед собственной хатой Василий Кузьмич, изображая разгулявшегося, прямо-таки кричит:

– До-омна-а! Прише-ел!

– Вижу – пришел. – И она тоже соблюдает серьез с глубоко скрытым юморком. Она-то лучше других знает, что муженек никогда не напьется пьяным, а сейчас только шутит.

– Как ты понимаешь, Домна: кто я есть?

– Ты?

– Я. Кто я есть?

– Трудовик вечный, – отвечает она, зная, какой ответ ему по душе.

– Отвечаешь правильно. – Он сразу переходит на трезвый тон и говорит: – На-ка вот тебе от Варварушки – сними пробу.

Они садятся на завалинке, пробуют тот пирог. Иной раз Василий Кузьмич подставит ей спину:

– Почеши-ка маленько.

После обеда они хорошо поспят, попьют чайку, перечитают, в который раз, письма от двух сыновей. Домна Петровна скажет с сожалением:

– Ванятка домой не вернется. Все.

– Ну и пусть. Все уходят. А он у нас в науку ударился. По крайности за мукой в город не будет ездить. И то – здорово.

– Это ты к чему?

– А я уж забыл к чему. Ты-то о чем?

– Ванятка, говорю, не вернется… И в отпуск не едет. Два года не был дома… Пусть женатый, пусть дети пошли свои, пусть там и ученый он, а все равно дите родное… Сердце тоскует.

– «Отпуск, отпуск»… Заладила. Он студентов обучает. А они, знаешь, какой народ? О! Народ!.. Во! – Василий Кузьмич показывает большой палец, что означает: студенты – народ отличный и их надо учить хорошо. – Все ты зря, Домаша. Пишет же: приедет на два месяца.

– Может, и приедет. Только вряд ли, – вздыхает Домна. – Какой уж раз обещает.

– Обязательно приедет, – утешает муж. – Ванятка – охотник заядлый: в ноябре по уткам, северная пойдет; и по зайцам опять же открытие в ноябре… И по первой пороше в декабре. Как не приехать? Обязательно приедет.

Вечером они прослушают лекцию в клубе «О вреде алкоголя» или посмотрят кино «О передовом опыте возделывания технических сельскохозяйственных культур». Там они начинают помаленьку засыпать. А дома спят крепко, успокоенные, отдохнувшие для того, чтобы снова шесть дней от солнца и до солнца работать без разгибу.

В правлении очень уважали их за труд. Одна только и была запятая у Василия Кузьмича: иной раз нападала на него рыболовная одержимость. Тогда он уезжал на лодке еще на ночь, под воскресенье. А для этого волей-неволей надо было уходить с работы в субботу часа на два-три раньше. Удержать его невозможно никакими увещеваниями. Сам председатель пробовал уговорить, но Василий Кузьмич отвечал ему короткой речью, будто со сцены:

– Дорогие товарищи! Отдаю свой полный трудодень стоимостью в один килограмм хлеба за эти три часа субботнего вечера. Свою ошибку признаю, но выправить ее уже трудно. Горбатого исправит одна могила, а на меня и двух могил мало. Миру – мир, а я пошел на рыбалку. Алый привет!

Вот какой был Василий Кузьмич Кнутиков, к которому я пробирался на челноке в разомлелый июньский праздничный день. Да, именно был. Теперь он уже не такой. Совсем, совсем не такой.

Как говорят в газетах, многолетним и самоотверженным трудом в колхозе Василий Кузьмич заслужил всеобщий почет и уважение, и год от году его авторитет в массах повышался. И вот он уже на постоянной почетной работе – заведующий птицефермой! – и зачислен правлением в постоянный список актива, участвует на расширенных заседаниях, обсуждает выполнение и перевыполнение, утверждает планы, предварительно утвержденные райисполкомом. Его птицеферма выдала годовой план продажи яиц к первому июля. Небывалый случай в районе! Из полудохлого птичника – передовая ферма! Вот он какой стал, Василий Кузьмич. Попробуй теперь уйди на три часа раньше. Или выпей стопку на порожках магазина. Нельзя – массы осудят. Человек на постоянной – нельзя.

Теперь Василий Кузьмич появляется на речке только в воскресенье, чуть свет.

…В тот полуденный час река дремала. Я тихонько шевелил в воде веслом, еле-еле продвигаясь, прислушиваясь к тишине и боясь ее нарушить. Спешить мне некуда.

Где-то совсем близко, рядом со мной, кто-то запел частушку, тихонько-тихонько, для самого себя. Я замер. Не далее как в трех метрах торчали из камышей два удилища и краешек кормы челнока. А оттуда голос:

Голова высунулась из камышей, и песня оборвалась.

– Кого я вижу! – воскликнул Василий Кузьмич. – Алый привет!

Рыбак сидел на лавочке челнока без рубахи, в засученных по колено брюках. Мы пожали друг другу руки.

– Тоже не вытерпел? – спросил он. – Надолго?

– Два дня пробуду тут.

– Я на ночь. Больше не могу. Нельзя.

– Частушки у тебя здорово получаются! Талант! – сказал я.

– А-а… Это я сам себе. Забавляюсь. В поле две воли, а на воде вдвойне. Конечно, спел бы и дома, но… Когда был рядовым колхозником, тогда другое дело – и девчатам помогал, а сейчас. Только тут, на речке, человеком станешь: ни тебе начальства, ни тебе плана, и массы нету – осудить некому. И на душе просторно.

– Клюет? – спросил я.

– Как в могиле: ни печаль, ни воздыхание. Вишь, как печет, – где уж там ей клевать. Она что, рыба-то, дура, что ли, клевать в такую жарищу? Курица – дура: в любое время жрет, весь день жрет. А рыба срок знает… Ох, уж эти мне куры!..

– Подкормку бросил?

– А как же. Да еще и со жмыхом. Вечерней зарей да ночкой обязательно поймаем.

– Один тут?

– За поворотом в затончике Захарка Пушкарь сидит. – Поймал он чего утром?

– Два ерша и ракушку. – Поехать к нему, что ли?

– Сиди тут. Не мешай ему… Жука-плавунца и пиявку изловил он да в банку с водой посадил.

– Это для какой же цели?

– Уясняет: будут драться или нет… На ночь приедет сюда. Ну и печет же… Спасу нету, печет. – Василий Кузьмич лениво глянул на солнце, прищурившись, зевнул во весь рот, потянулся с хрустом и добавил еще раз: – Печет… Спать хочется. Выбирай место, бросай подкормку да давай-ка поспим в удовольствие. Ночевать будешь тут?

– Буду.

– Резон. Втроем, значит… Налаживай себе место, налаживай. Утром рыба играла – лучше не ищи.

Отъехав метров на двадцать, я загнал челнок в камыши, измерил глубину, бросил подкормку, искупался, бултыхнувшись с кормы челнока. Затем разровнял траву на дне лодки и вытянулся во весь рост.

Приятная тень от камышей защищала от палящего солнца, но спать мне не хотелось. Ловить сейчас нет смысла: не клюет… Василий Кузьмич малость поворочался в челноке и затих. Раз ему хочется поспать, то и не надо его тревожить. Ежедневно от рассвета и до темной ночи он ведь на ферме, поэтому, когда подходит срок отдохнуть днем, он засыпает обязательно… Пусть поспит… А если меня не клонит, то и нечего стараться – полежу так…

Когда лежишь вверх лицом, то пятиметровые камыши кажутся огромной высоты – уходят в небо, к самым облакам, реденьким и лениво плывущим невесть куда, но уж обязательно мимо моих, вот этих, камышей… Плывут облака… Если закрыть глаза, то кажется, и ты плывешь по небу вместе с челноком и облаками. Можно и не открывать: я знаю уже все окружающее меня, все до единого стебелька и листа. И я плыву спокойно и радостно. Плыву по небу.