Гавриил Троепольский - Белый Бим Черное ухо (сборник)

– Самозванцем! – удивился Захар Макарыч.

– Ага, самозванцем.

– Ну и что же?

– Вот и все. Работаю. В прошлом году выполнили годовой план по яйцам к первому июлю. За весь год дали два плана.

– А председатель как: сердится на тебя?

– Куда та-ам! Агнец! «Кузьмич да Кузьмич… Да не надо ли курям насчет витаминов – капуста есть лишняя. Может, хату тебе покрыть? Ведь худая». А мне, сказать по душам, не до хаты: хлопот полно. Когда был рядовым, все было просто, а теперь вот… – Василий Кузьмич вздохнул. – Как там убирают хлеб, чем убирают, кто убирает – ничего не знаю: птицеферма – главный вопрос на Земле.

– А отчего же тебе теперь плохо? – спросил Захар Макарыч. – Все налажено, перед начальством в почете, в активе ходишь.

– Хожу-то хожу, слов нет. Ну… с председателем райисполкома нелады у меня.

– Ого! – воскликнул Захар Макарыч. – Эка хватил.

– И доси косится, – продолжал Василий Кузьмич. – Был бы он, скажем, плохой человек – наплевать мне, пусть дуется, а то ведь… вроде бы он ничего себе… Ну да ладно – толкач муку покажет.

– А что случилось? – спросил я. – Может, расскажешь, Василий Кузьмич?

– Да оно как-то и рассказывать про это неудобно.

Захар Макарыч подбодрил:

– Почему неудобно? Сам говоришь: «В поле две воли, а на воде вдвойне». Валяй. Чего там «неудобно».

– Вопрос-то политический… Ну ладно, расскажу, так и быть. Но – между нами. – Теперь он снова лег на спину и стал рассказывать тихо, вполголоса: – Дело было в прошлом году. Добыл я хорошего-прехорошего кочета: красавец, могутной такой, кахетинской породы. Молодой петушок, а ростом с наших стариков. За двадцать пять километров ходил за ним, на руках принес, как дите малое. Это такой кочет, каких у нас не было с роду родов. Картинка! Хоть на иконостас вешай… Голубь мира, а не кочет – вот какая птица… Принес я его и посадил вечером на насест. А сам тем же оборотом на актив: объявили еще вчера – собраться по важному делу. По какому – не знаю. Пришел. Сидим час, сидим два, а председателя нет и нет. И пришло мне в голову такое: «Зачем я кочетка своего посадил сразу к старикам! Утром заклюют!» Ну и, конечно, вскочил и – бежать. Пересажу, мол, пока под корзинку. Прибегаю. Цап-цап – нету кочета! Я – фонарь: нету кочета! Я к сторожихе: «Где кочет?» – «Какой такой кочет?» – «Я же посадил вот-вот, два часа назад». – «Меня не было, когда сажал. Знать не знаю». – «Где кочет?! Молодой, рыжеватый. Красавец!» – кричу ей. «Э-э! Тогда к председателю отнесли. Вот записку прислали – велел петушка дать – председатель райисполкома приехал голодный – покормить надо». Я бежать к председателю колхоза. Его дома нету – на актив ушел. Спрашиваю у его хозяйки. – «Покажи, пожалуйста, перья». Показала в корыте: мой кочет! Мой красавец! Двадцать пять километров тащил, как дите малое… С них надо начинать, с кочетков, если хочешь много яиц добыть. Ай, мамушки, погиб производитель! Ладно. Пришел на актив. Сидят. Говорит, конечно, председатель райисполкома Фомушкин. Трудно мне, но все ж таки понял, о чем речь: один план продажи хлеба выполнили, надо теперь еще второй, а актив должен поддержать это самое на общем собрании. «Валяйте, – думаю себе, – я на все согласен, но только чего на трудодни дадим – вот вопрос». Одним словом, сказать по душам: злой я был по случаю смерти кочета, а через то и вредные мысли.

– А что ж ты думаешь: это ведь не пустяк – сбегать за двадцать пять километров, – сочувственно поддержал Захар Макарыч.

– Не в том дело. Петушина-то был царь-птица, а не кочет. – Василий Кузьмич чуть помолчал и продолжал дальше: – Пошли все на общее собрание. Начальство с виду, может, довольное, улыбаются – актив подготовили. Григорь Палыч подходит ко мне, председатель наш, и говорит: «Выступи – поддержи. Вопрос большой: область с планом садится – ничего не поделаешь. Как? Я, говорит, отвертеться не могу». – «Ладно, говорю, так и быть. Актив же. Не рядовой же я». А когда подошли вопросы после доклада, мне так-то стало тяжко через того самого кочета, так-то тошно!.. Осерчал еще больше, а виду не показываю. Слышу: «У кого вопросы есть?» – спрашивает Григорь Палыч. Я и задал: «А почему так: по хлебу – два плана, по мясу – четыре раза в год спускали план тот? Неужто нельзя одним разом? Так, пожалуй, и ума не приложишь, как за трудодни расплачиваться, как самим планировать хозяйство, как дебет-кредит наводить». Ответил председатель райисполкома Фомушкин: «Этот план не от нас… Дополнительный… Надо поддержать… Работаете плохо – вот и мало на трудодни в этом году». Но вижу, замялся. Вопрос-то политический! Тогда я ему так, для утешения: «Конечно, слов нет: что потопаешь, то и полопаешь. Тыщу лет этой пословице. Что ж: будем топать. Я не против второго плана. Дело ваше». Тут звонок. Еще раз звонок. В президиуме заторопились, заторопились и объявили перерыв. Подходит ко мне Григорь Палыч: «Поди-ка за мной: товарищ Фомушкин кличет – поговорить желает с тобой». Иду. Знаю, будет воспитывать. А я – злой и к воспитанию не способен в таком разе. Фомушкин – из клуба, я – за ним. Фомушкин – за угол, я – за ним. Говорит мне с глазу на глаз, в полной темноте: «Товарищ Кнутиков! Василий Кузьмич! Как же так подводишь? Актив называется! Гнилой ты актив. Народник ты – вот ты кто». А сам (чую по словам и по голосу) улыбается. Ну, думаю, лаяться начал, ругательные слова всякие… И тут я ему отрубил: «Ладно, пускай я народник. А ты колхозного кочета слопал! Это похуже народника. – И стал его, со зла, воспитывать: – Ты знаешь, какой это был кочет? Царь-птица!» – «Стой! – говорит. – Какой кочет? Где он?» Я легонько ткнул ему в пуп: «Тут кочет». Он-то, конечно, не знал, о чем речь, а, чую, догадывается – растерялся. Тогда я ему: «Зови Григорь Палыча». Ушел. Смотрю – идут вдвоем. А когда дело выяснилось, они оба тише воды ниже травы. «Объявишь на собранье?» – спросил Григорь Палыч. «Не дурак я, чтобы на собранье. Но без заведующего фермой никто не имеет права вмешиваться в жизнь и воспитание курей. Если вам моя линия не подходит, снимайте. С меня хватит. Я бы сам дал петушка, какого полагается есть, – не помирать же начальству посередь колхоза! – а вы сожрали… царь-птицу».

– Так и сказал? – спросил Захар Макарыч.

– Так и сказал. Отнимись язык, так сказал.

– А они что же?

– Что? Григорь Палыч ударил себя по лбу и, прямо сказать, вскрикнул: «Ну какой же я остолоп!» А Фомушкин вежливо: «Тут, товарищ Кнутиков, надо нам извиниться… Я-то… но все-таки скверно. Плохо. Извиняюсь. Только зачем же вы так против плана?» Я ему отвечаю: «Не против плана. А это не план. Это переплан. Вы только вникните, товарищ Фомушкин: мясо себе стоит рупь, а продай за семьдесят пять копеек: денег – пятнадцать копеек на трудодень, а хлеба…» – «Что предлагаешь?» – спрашивает Григорь Палыч и тихонько подталкивает меня в бок: дескать, предлагай. Я ему: «Думаю, что из второго плана и половины хватит. Вы только вникните!» На том дело и кончилось. И зло с меня соскочило. Раз они понимают, что натворили с кочетом, – за что на них и серчать. Осталась одна жалость: хорош был кочет. Ой, хорош!