Владимир Одоевский - Русские ночи

В действительности картина, нарисованная в отрывке, выходит за рамки критики воззрений Мальтуса. В ней дано сгущенное до невероятного, до фантастического изображение безнравственного мира, в котором исчезло всякое понятие о прекрасном: «Давно уже исчезло все, что прежде составляло счастие и гордость человека. Давно уже погас божественный огонь искусства…» (наст, изд., с. 54).

По существу те же мотивы мы находим и в рассказе, открывающем «Ночь пятую» и названном «Город без имени». Правда, если в предыдущем отрывке В. Одоевский ведет спор с Мальтусом, то здесь, в «Городе без имени», он полемизирует с Бентамом, с его теорией пользы. Но картины, изображенные в обоих отрывках, получаются в общем сходными. Для В. Одоевского важны не столько особенные, индивидуально-отличительные черты теорий Мальтуса и Бентама, сколько их одинаково ложные основания и одинаково опасные последствия, к которым ведет их реализация на практике.

Мир, построенный по законам Мальтуса или Бентама, оставляет в забытьи «инстинкт сердца», без которого нет жизни и нет человека. Следование законам Мальтуса приводит общество к неизбежному самоубийству. Следование законам Бентама делает жизнь «искусственной», составленной из одних «купеческих оборотов», — и значит, не жизнью. В обоих случаях основной причиной исчезновения жизни является отсутствие в ней «естественной поэтической стихии».

Мы уже отмечали: все это для В. Одоевского постоянные и ключевые мотивы. Ключевые для понимания судеб человеческих и судеб народных. В «Психологических заметках» В. Одоевский писал о русском народе: «Пусть много недостатков иноземцы находят в русском народе, но нельзя не согласиться, что есть нечто великое даже в его недостатках; например, мы любим бесполезное, тогда как другие корпят над расчетами пользы; мы метим кинуть тысячи для минуты, прожить жизнь в один день — это дурно в меркантильном отношении, но показывает нашу поэтическую организацию: мы еще юноши, а что было бы с юношею, если бы он с ранних пор предался страсти банкира!» (наст, изд., с. 224–225).

По своему колориту и настроению рассказы «Последнее самоубийство» и «Город без имени» носят отчасти апокалипсический характер. В рассказах заключено предупреждение человечеству о грозящих ему страшных опасностях. Но опасности эти В. Одоевский не считает фатально непреодолимыми и неизбежными. Добро для него не перестает существовать оттого, что есть зло, прекрасное — оттого, что много на свете безобразного. В конечном счете — так думает В. Одоевский — доброе и прекрасное всегда торжествуют: если и не прямо, материальным образом, то духовно, в сердцах и умах людей. Романтическое сознание В. Одоевского может быть — и временами бывает — трагическим, но никогда не пессимистическим.

Между новеллами «Последнее самоубийство» и «Город без имени» есть маленький отрывок, названный «Цецилия» — по имени покровительницы искусства и гармонии. Подобно тому, как отрывок «Мститель» служил антитезой новеллам «Бал» и «Бригадир», так и «Цецилия» является смысловой и эмоциональной антитезой новеллам «Последнее самоубийство» и «Город без имени». Миру, лишенному человеческих начал и человеческих радостей, противопоставляется мир высокой красоты и поэзии, который открывается человеку через искусство.

В «Цецилии» ответ романтика на трагические вопросы бытия. Ответ за пределами реально-бытового — и тем не менее по-своему ясный. Подобно самому автору романа «Русские ночи», рассказчик, от имени которого ведется повествование в отрывке «Цецилия», задается мучительными вопросами: «Кто же успокоит стон мой? Кто даст разум сердцу? Кто даст слово духу?». И как будто в ответ на это перед глазами рассказчика возникает храм святой Цецилии: «А там, за железною решеткою, в храме, посвященном св. Цецилии, нее ликовало; лучи заходящего солнца огненным водометом лились на образ покровительницы гармонии, звучали ее золотые органы и, полные любви, звуки радужными кругами разносились по храму…» (наст, изд., с. 59).

С точки зрения В. Одоевского, поэтическое начало, столь существенное в жизни человека, полнее и глубже всего проявляется в музыке. Человеку естественно стремление выразить себя. В выражении себя, своей личности, неповторимости заключено высочайшее счастье человека. Лучше всего может выразить себя человек и утвердить себя как существо духовное в искусстве. Но не во всяком искусстве одинаково. Музыка больше, чем литература, больше, чем живопись или скульптура, способна передать «невыразимое», т. е. самое глубокое в человеке. Чувство невыразимого, по В. Одоевскому, есть «высшая степень души человека», и «единственный язык сего чувства — музыка». В письме к В. С. Серовой В. Одоевский пишет: «Из всех искусств наиболее музыка служит проявлением этого невыражаемого, недосягаемого начала, — этой загадки, которой сплочены все организмы. Музыка вводит этот загадочный элемент в речь человеческую, — которая без музыки, вообще без элемента эстетического могла бы только выговаривать: дай мне хлеба, дай мне мяса и пр. Оттого самые незначительные слова в музыке получают смысл, в них материально не находящийся; к мертвому слову прибавляется необходимый для всякого явления элемент невыразимого…».

Для В. Одоевского в музыке заключено самое высокое и самое положительное знание. Оно имеет дело более, чем какое-либо другое знание, не с внешним, а с внутренним, т. е. истинным «числом вещей». Не удивительно и закономерно, что В. Одоевский в тех местах романа, которые для него особенно значимы, стремится придать своему слову возможно более музыкальный характер и форму. Закономерным представляется и то, что в философском романе В. Одоевского, посвященном проблемам и путям человеческого познания и человеческого счастья, последние его новеллы — «Последний квартет Бетховена», «Импровизатор» и «Себастиян Бах» — прямо повествуют о музыке и музыкантах.

Новеллы о музыкантах находятся в ключевом и решающем месте повествования: перед развязкой, перед финалом. В них заключена идейная кульминация романа. Сюжет романа — решение вопросов об истине и счастье — достигает в этих новеллах самого высокого пункта.

«Последний квартет Бетховена» и «Себастиян Бах» из всех рассказов, входящих в состав «Русских ночей», носят наиболее завершенный характер. В них есть своя собственная фабула, напряженная в развитии и законченная, в них заключен особый и цельный художественный мир.

Бетховен и Бах в изображении В. Одоевского — истинные художники и истинно великие люди. Им ведомы радость и мука творчества, трудная радость духовного выражения и преодоления материала. Это и делает их великими. Для Бетховена, например, искусство — это «высокое усилие творца земного, вызывающего на спор силу природы». Вместе с Бетховеном именно так понимает смысл искусства и смысл жизни художника сам В. Одоевский. Там, где нет усилия, нет и творчества, нет и высокого счастья в искусстве. Беда импровизатора из одноименной новеллы В. Одоевского в том и заключается, что ему все дается без труда, что, производя с легкостью и механически, он не испытывает своей духовной силы и не знает, что такое «сладкие муки» и высокая радость созидания. Не испытывает тех мук и тех радостей, которые были так хорошо знакомы и Бетховену и Баху.