Николай Чернышевский - Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу

Они жили очень скромно. Земля давала тысячи две франков. Они вчетвером должны были жить на это, потому что m-me Ленуар говорила: «Когда вы хотите, чтобы Надина жила со мною, она не должна ничем отличаться от моих племянниц, и ей нет надобности в деньгах». – Они должны были сами делать довольно много, потому что у них была только одна служанка, а при домике есть садик с виноградом, с фруктовыми деревьями. – Илатонцева забывалась от восторга, вспоминая ту жизнь в обществе двух подруг, добрых, добрых девушек… Они все три так любили друг друга и m-me Ленуар… Заботы о хозяйстве, бесконечные игры… Прогулка, иногда втроем, или вчетвером, с m-me Ленуар, иногда с соседними сельскими девушками и молодыми людьми, иногда и в обществе каких-нибудь гостей из Марсели…

Илатонцева задумалась.

– Вот, вы четыре года, – или три? – прожили в Провансе, – начал Волгин. – Положим, французский акцент не испортился у вас от этого, потому что вы жили в семействе парижанок; кроме того, я и не слышал, как вы говорите по-французски, да и не мог бы судить, если бы слышал. Ну, а вот это как же, что вы говорите по-русски, будто и не выезжали из России?

– Когда мы жили в Париже… в нашем семействе говорили по-русски… Отец и мать… у меня была русская нянька… Потом мы жили… в России. Я уехала с madame Ленуар уже пятнадцати лет… – Илатонцева довольно надолго остановилась. – Madame Ленуар говорила со мною по-русски… у нее дурной акцент, но она говорит свободно… – Илатонцева опять остановилась.

Волгин бросил на жену умоляющий взгляд. Но Волгина промолчала.

– Да-с, вы говорили, Надежда Викторовна, что madame Ленуар заботилась о русском языке.

– Да… заботилась… Она для этого даже согласилась… взять с собою Мери, мою горничную… внучку моей няньки… Маша так любила меня… что решилась прислуживать всем трем нам… – Илатонцева опять остановилась.

Волгин опять бросил умоляющий взгляд на жену. Опять это осталось безуспешно. Неужели она не замечает?

Лодка давно выехала на взморье и качалась уже довольно сильно. – Пока Илатонцева не замечала этого в увлечении воспоминаниями о m-me Ленуар и Провансе, все было хорошо. – Но когда Волгин возобновил разговор, отрывочность ее слов показалась ему заслуживающею размышления, и с обыкновенною догадливостью он постиг, что Илатонцева больше думает о волнах, нежели о разговоре. – Лидия Васильевна не хотела замечать его взглядов, он, при своей изобретательности на очень замысловатые обороты, не затруднился придумать, как ему надобно говорить.

– Голубочка, знаешь, пожалуйста: лучше поедем назад. Там, впереди, волны еще больше.

– Знаю ли, что ты трус? – Еще бы не знать! – Я думаю, видит уже и Надина. Посмотри на нее и постыдись, мой друг: в ее лице незаметно никакой перемены. Ты хуже всякой девушки, – я думаю, хуже всякой девочки.

– Мы очень часто бывали в Марсели и катались в лодке по морю. Я слишком хорошо знаю, что это волнение ничтожно, не только безопасно. – Вы просите вернуться потому, что думаете, мне страшно. Но я вижу, что нет никакой опасности. Может быть, вам показалось, что мое лицо несколько бледно: это оттого, что мы сидим: у меня, вероятно, был румянец от прогулки. Теперь он сошел. Кроме того, воздух начинает быть прохладен. Но в Провансе я привыкла любить прохладный воздух. А самой мне тепло в этом пальто. Посмотрите. – Она протянула из-под пальто руку и сняла перчатку. – Рука теплая, не правда ли?

– Рука теплая, – согласился Волгин.

– О чем мы говорили? – Да, о Маше, которую мы теперь зовем Мери. Она очень любит меня. Ее отец управлял нашим домом в Петербурге, когда мы жили в Париже. Прежде он был камердинером у моего отца. Когда мы переехали жить в Россию, она сделалась моею горничною: она четырьмя годами старше меня. Madame Ленуар говорила, что она очень умная девушка. Сколько я могу судить, это правда. Когда madame Ленуар должна была ехать во Францию и хотела взять меня с собою, то не хотела, чтобы у меня была особенная прислуга. Но Мери сказала, что будет прислуживать и ее племянницам. Тогда madame Ленуар согласилась взять ее. Тем больше, что и сама любила ее и была рада, что мне будет с кем говорить по-русски… Она и прожила несколько времени у нас в Провансе… И все были очень довольны ею… Но потом она не жила с нами… Она жила в Париже… Вернулась к нам только уже незадолго перед моим отъездом… Она очень любит меня… Но я забываю, что это нисколько не интересно для вас…

Видно было, что она говорила только для того, чтобы говорить, и перестала говорить также потому, что ей стало трудно удерживать связь мыслей. – Лодку качало сильнее и сильнее. – Теперь уже и Волгин видел, что Илатонцева бледна.

Бледна, правда. Но держала себя превосходно. – Волгин посмотрел на жену с выражением, говорившим: «Голубочка, похвали ее».

Волгина засмеялась. – Взгляните, Надина, как сочувствует вам светский человек. – Но в самом деле, нельзя не похвалить вас, Надина. У вас есть характер.

– Мне очень стыдно за себя, – отвечала Илатонцева. – Я как нельзя лучше вижу, что нет ни малейшей опасности. – Я говорила, кажется, что Мери приехала с нами в Прованс, madame Ленуар была очень довольна ею. Она нисколько не тяготилась тем, что должна была и одеваться и жить, как наша другая служанка, старушка из соседней деревни. Но она прожила с нами не больше полгода. Потом уехала в Париж. На дороге в Прованс мы пробыли в Париже недели полторы, пока папа купил и устроил домик. Вероятно, в это время Мери успела приобрести в Париже знакомства, которые пригодились ей: она девушка очень умная. Она уехала от нас в Париж потому, что ее пригласили быть конторщицею в каком-то косметическом магазине… madame Ленуар не хотела отпускать ее… потому что она говорила со мною по-русски… и потому что они все любили ее… и я, конечно…

Илатонцева опять остановилась. С минуту лодка продолжала плыть вперед. – Через край плеснуло несколько капель.

– Повернем назад, – сказала Волгина старику-лодочнику. – Опасности не было бы, Надина, хоть бы мы плыли до Кронштадта и за Кронштадт. Но я скупа. Пальто, которое на мне, не боится не только брызг, и проливного дождя. Но было бы жаль бархатного, которое на вас. Сколько стоит такое в Париже? – Я думаю, рублей пятьдесят, или меньше? – А мне оно обошлось в семьдесят, и то лишь потому, что я дружна с моею модисткою и ее дочери – миленькие немочки – вешаются мне на шею.

– Мне смешно и стыдно за себя, – сказала Илатонцева. – Я знала, что нет опасности, и нисколько не боялась. Но мне было надобно большое усилие воли, чтобы не дрожать. Мне тем стыднее за свою трусость, что можно было б отстать от нее, катаясь по морю.

– Это не трусость, Надежда Викторовна, – возразил Волгин. – Вы создана для тихой жизни, только. – Вы рассказывали о вашей горничной.