Николай Чернышевский - Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу

– Я несколько скучал, – сказал он.

– Уже скучали? – Это утешительно! – Видите, как скоро проходит, – даже скорее, чем я думала; и это немножко обидно мне.

Он стал серьезно говорить, что теперь его рассудок прояснился. Она прояснила его рассудок своим простым, беззаботным разговором и обращением. В самом деле, не надобно было придавать важности тому, что он был влюблен в нее. – «Был», – будто это уже прошло! Быть может, еще не совсем. Но если еще и не совсем прошло, то он видит, что довольно скоро пройдет совершенно. Ему теперь грустно за себя, что он не понимал ее. Она должна извинить ему это, потому что он был человеком с испорченным сердцем. Но он чувствует теперь, что это не было сродно ему, потому что ему так легко было сознать нелепость, мелочность, пошлость, варварство понятий, которые он должен отбросить. Они были внушены ему обществом. Но не проникли до глубины его души: он чувствует, что в его сердце воскресли чувства, достойные порядочного человека. У него только недоставало силы самому сбросить с себя его азиатской дикости. По диким привычкам общества, молодой человек непременно должен волочиться за молодою женщиною, если сближается с нею; она, если не отталкивает его, непременно хочет, чтобы он волочился за нею. Но это – пошлый азиатизм, хоть он и пришел к нам из Европы; это – продолжение гаремных нравов под формами цивилизации. Разве единственная жизнь женщины – любовные интриги? – Так, но только в гареме. И разве мужчина – животное, не знающее других радостей, кроме тех, каких азиатец ищет в гареме? – Так, но только пока мужчина – тиран, сам подавленный рукою другого тирана. – Он воображал себя цивилизованным человеком и не понимал, что молодая женщина может говорить с молодым человеком просто как человек с человеком…

– О, боже мой! – заметила она, засмеявшись, когда они подходили к ее квартире. – От Гостиного двора до Владимирской описываете ваше исправление, и все еще не кончили! Вы обманывались и обманули меня, сказавши вчера, что не можете писать статьи для Алексея Ивановича. Вы напишите все это, и выйдет статья, длинная, как те, которые пишет Алексей Иваныч. – Не нужно вашей руки, я еще никогда не ходила столько, – посмотрим, трудно ли будет взойти одной на лестницу. – Нет, давайте руку, устала. Но все-таки хорошо, что могла сделать такую долгую прогулку и опять легко дойти от Гостиного двора сюда. На следующее лето можно будет ездить верхом. – Встал Алексей Иваныч? – Давно? – обратилась она к Наташе.

– В третьем часу, в половине. И чай был самый горячий, Лидия Васильевна.

– Ах, что за глупая девчонка! Она воображала, что я в самом деле не надеюсь на нее!

– Нет, я понимаю, Лидия Васильевна, что если бы вы не надеялись на меня, то не ушли бы, а сами бы дождались, убедительным тоном возразила Наташа.

– А если понимаешь, то чем же хвалишься? – Вот, хоть бы с нее ты брал пример, – обратилась она к мужу, который шел встречать. Ей, что я скажу, она все так и делает. А ты? Не совестно?

– Ну, что же, голубочка! – жалобно запел муж.

– Стыдись. – Давай скорее обедать, Наташа. Я проголодалась. – Помнишь ты моего приятеля, Романа Дементьича? – Да он бывал и здесь, – помнишь, немножко рябой? – Зовет меня быть крестною матерью. Обещала.

– А помню! – Знаю твоего Романа Дементьича, – с неподдельным удовольствием сказал муж; действительно, он мог обрадоваться Роману Дементьичу: значит, выговор кончился.

Волгин был в отличнейшем расположении духа за обедом: жена так легко простила ему сон до третьего часа дня. Он впал в остроумнейшее настроение. Он восхищался собою, – когда он был остроумен, он больше всего любил восхищаться собою.

Эта тема была неистощима. Действительно, он потешался над собою от души, и многие подвиги его ловкости, сообразительности, находчивости были очень забавны. Нивельзин смеялся.

Но для Волгиной забавные рассказы мужа не были новы. Сначала она слушала, потом перестала слушать.

– Голубочка, задумалась? – О чем? – сказал Волгин, заметивши наконец, что она не смеется.

– Думаю о том, что в самом деле ты не мастер устраивать свои дела. – С каждым месяцем хуже. Бывало, когда ты поедешь просидеть вечер в типографии, я знаю, что ты кончил писать на эту книжку и можешь отдохнуть. А теперь и в этом ошиблась. Не оправдывайся. Я знаю, ты не забываешь мою просьбу беречь свое здоровье, не сидеть по ночам; и если не всегда соблюдаешь ее, то лишь по невозможности. Но тем хуже, мой друг, что это необходимость. И сам ты виноват в этом своим неуменьем заботиться о своих делах. Зачем ты дал уехать Левицкому? Как можно было дать уехать ему?

– Да, это, точно, была большая ошибка с моей стороны, голубочка, – согласился Волгин. – Да, Павел Михайлыч, – обратился он к Нивельзину, – вот наше с Лидиею Васильевною горе; у всех у наших господ просвещателей публики чепуха в голове, пишут ахинею, сбивают с последнего толка русское общество, которое и без того уже находится в полупомешательстве. Нет между ними ни одного, которого бы можно было взять в товарищи. Поневоле принужден писать все статьи, которыми выражается мнение журнала. И не успеваю. Нет человека с светлою головою, да и кончено. Нашелся было один; Лидия Васильевна так была рада! – а он взял да и уехал, – выпустил я его – ждал и не дождался, когда приедет.

– Хоть бы отвечал по крайней мере, когда приедет! – сказала Волгина. – Давно бы пора быть ответу, – что ж он молчит. Я писала ему так, что он не мог не отвечать мне. Я думаю, мой друг: дошло ли до него мое письмо? Не затерялось ли?

– Очень возможная вещь, – согласился Волгин.

– Он мог уехать еще куда-нибудь из Харькова, – продолжала Волгина.

– Очень может быть, голубочка, – согласился муж.

– Надобно написать к нему опять, – и, кроме того, спросить у его родственника, который гувернером у Илатонцевых.

Волгин сильно раскашлялся.

– Что с тобою? Не простудился ли, мой друг?

– Нет, не простудился, голубочка; только поперхнулся, – успокоил муж.

– Нивельзин, будьте мил, съездите завтра в дом Илатонцева, на Литейном, узнайте, приехали ль Илатонцевы; – если да, спросите гувернера, Левицкого, не знает ли он, где теперь его родственник, Владимир Алексеич, – будете помнить, – Владимир Алексеич? – Но если и не запомните имя, все равно, помните только: молодой человек, который нынешнею весною кончил курс в Педагогическом институте, – где он, что с ним, куда писать ему: гувернер должен знать, они хороши между собою, потому что этот Владимир Алексеич рассказывал и о нем и об Илатонцевых; – а если Илатонцевы и гувернер их не возвратились, привезите по крайней мере адрес, как написать этому гувернеру.

– С удовольствием, – сказал Нивельзин.