Николай Чернышевский - Том 2. Пролог. Мастерица варить кашу

– Левицкого? – Это не русская фамилия!

– Так, так, Левицкого! – повторила кухарка в восхищении от своей памятливости.

– Что ж, он узнал о Левицком что-нибудь новое? – Где искать, почему искать?

– Не знаю, Лидия Васильевна.

– Да как же он проснулся так рано? – Приходил кто-нибудь, разбудил его?

– Приходил, почтальон, только не настоящий почтальон, а совсем особый, и принес письмо, только тоже не настоящее, а особое, и велел разбудить. Я не хотела. А он: буди. – А я: впервой ли нам получать письмо? Никогда не будила; проснется, прочитает. – А он: наши письма не такие, по нашим письмам все велят будить себя. Буди. – Да еще что, Лидия Васильевна? – Ругать меня стал, дурою назвал, ей-богу! – А я ему…

– Алексей Иваныч не говорил, с собою взял эту депешу или оставляет мне?

– На столе на своем оставил, – скажи, говорит, Лидии Васильевне, что оставляю на столе.

– Эх, ты! – А еще меня учила говорить! – с торжеством заметила Наташа.

Волгина нашла на столе мужа телеграмму: «Левицкий не был в Новгороде. Уезжая из деревни, писал мне: спешит к вам».

Волгин возвратился домой уже в третьем часу и еще из передней начал: – Голубочка, где ты? Будешь бранить меня, голубочка, за то, что я уехал, не напившись чаю: но я уверяю…

– У Лидии Васильевны кто-то есть, Алексей Иваныч, – перервала Наташа. – Дама какая-то, белая, молодая, – та самая, может быть помните, которая была весною и опять приезжала, как мы воротились с дачи.

– Савелова? – спросил Волгин, укрощая свое громогласие.

– Так, она, – подтвердила Наташа. – Волгин пробрался в кабинет потише и поосторожнее, чтобы не попасться в надобность отличаться своими светскими талантами.

Он прислушивался, как будет уходить Савелова, и лишь только Лидия Васильевна проводила ее, он встал и пошел к жене, еще в кабинете начавши по-прежнему: – Голубочка, ты будешь бранить меня; а пожалуйста, не брани, потому что, уверяю тебя, я заезжал по дороге в кондитерскую, и напился чаю, и даже закусывал, и уверяю тебя, вовсе не голоден. – Видишь ли, голубочка: из разговора с Соколовским я увидел, что Левицкий…

– Знаю, мой друг. Если ты получил ответ из Новгорода, то, понятно, ты посылал туда депешу, – значит, был встревожен за Левицкого. И нельзя было не понять, что ты встревожился тем, что услышал от Соколовского. Я посылала за Нивельзиным и знаю все.

– Посылала, голубочка? Значит, теперь и Нивельзин понимает, что дело было не в том, как поверили Илатонцевы, да и Соколовский, да и он тоже… Э, что ж я! – перебил он сам себя с досадою. – Натурально, важность только в том, чтобы не усомнились Илатонцевы- а от Нивельзина чего таить? – Нечего, разумеется.

– Конечно, так, мой друг. – Что же ты узнал?

– Ничего, разумеется. Был в адресном столе, там нет ничего. И натурально, – тут же размыслил Волгин. – Не стоило и справляться в адресном столе: сведения не получаются там так скоро, в несколько дней, – разве через две, три недели дойдет туда. – Поэтому Волгин был у обер-полицмейстера, был у всех полицмейстеров, – просил всех приказать справиться поскорее; – все они при нем и отдали приказание, потому что все видели: действительно, его предположение слишком правдоподобно: Левицкий, вероятно, тяжело болен, так, что не мог и известить Волгина. Ничем другим нельзя объяснить, что он не уведомил о себе человека, на вызов которого так спешил. Все приняли самое доброе, самое живое участие.

– И что же, мой друг: ты думаешь, это самое лучшее и скорое средство узнать, где Левицкий, что с ним?

Волгин с ожесточением мотнул головою: – Само собою, нет, голубочка. Кому же из полицейских будет охота слишком усердно хлопотать по обыкновенному приказанию начальства? – Известно, как исполняются официальные поручения: лишь бы отделаться, лишь бы дать какой-нибудь ответ. Натурально, следовало начать вовсе не с того, как я, – это самое последнее. Вот давай-ко поскорее обедать, да и отпусти меня: поеду к мелким чиновникам, – обещаю сто рублей за известие. Тогда справятся как следует.

– Я очень довольна, мой друг, что ты так думаешь. Значит, Нивельзин не ошибся: он уехал с тем, чтоб именно так и сделать, как ты говоришь. Кроме того, и сам будет искать. – Мы с ним также подумали, что, вероятно, Левицкий приехал больной и не мог не только ехать к тебе, даже и написать.

– Удивительно, голубочка, почему я всегда только уже после увижу, как надобно сделать, а начну непременно не так! – с ожесточением сказал Волгин. – Это удивительно, голубочка, уверяю тебя! – Почему же Нивельзин с первого раза увидел, как следует сделать?

– Мой друг, я тысячу раз говорила тебе: ты вовсе не живешь с людьми, – как же тебе уметь жить в свете, уметь приниматься за дела?

– Нет, голубочка: это уже врожденная глупость, уверяю тебя, – с негодованием возразил Волгин и ужасно мотнул головою. – В другое время он стал бы доказывать это очень подробно и основательно, по своему обыкновению. Но теперь ему было не до того, чтобы заниматься разъяснением своих удивительных врожденных умных свойств: он был слишком серьезно встревожен за Левицкого; – поэтому замолчал.

– Я не думала, чтобы ты мог любить кого-нибудь, – сказала жена.

– И я сам то же думал, голубочка. – Все дурачье, только смех и горе с ними. Все дурачье, – ты не поверишь, голубочка, что такое все эти умные люди, – о, какие слепые дураки! – Жалкое общество, какие у него руководители! Бедный народ, чего ждать ему от такого общества с такими руководителями!

Он вытащил платок и начал с ожесточением сморкаться. – Голубочка, пожалуйста, ты не говори Нивельзину, что я хуже всякой бабы, – заметил он, кончивши свое занятие платком, и непринужденно захохотал; – потом покачал головою и сказал: – Это очень глупо, голубочка, уверяю тебя: потому что, согласись, какая мне надобность? – Никакой. Но вот глупая слабость: расчувствовался, как самая старая баба, – и всегда так расчувствуюсь. Удивительно. – Да, – продолжал он, углубляясь в размышление. – В том и штука, что Левицкий незаменимый человек. Полезный человек.

– Пока у тебя еще нет никакой причины слишком тревожиться за него, мой друг, – заметила жена. – То, что он болен, и довольно серьезно, это очень вероятно. Но только. А ты уж и оплакал его: ты слишком мнителен. – Пойдем, взгляни на Володю, поиграй с ним: ты огорчаешь меня тем, что совершенно не занимаешься им.

– А, погоди, голубочка: подрастет, будешь, пожалуй, говорить, что и слишком много занимаюсь с ним, когда стану набивать ему голову всею этою чепухою, которую называют ученостью; – пойдем, пожалуй, посмотрю, какой он милый, по твоему мнению, – но уверяю тебя, голубочка, что и теперь можно видеть, что будет тоже молодец вроде меня. Вперед восхищаюсь его ловкостью.