Инна Ветринская - Право последней ночи

И вдруг что-то сверкнуло мне, и я, глянув на Леру словно исподтишка, вдруг с ужасом поняла - это ведь женщина! А потом, прислушавшись к голосу Леры, устыдилась - да нет же, нет, это мужчина, неужели я такая совковая ханжа, что не могу поверить в союз двух мужчин?!

Нет, нужно успокоиться. Зачем все время пытаться вообразить, как эти двое мужчин ночью спариваются - как становится один, и как второй... Нет, противно.

И все-таки...

Что-то в Лере было женское, даже в самом имени, которое никто не произносил полностью, как запретное "табу", а Серхио - он так вообще разговаривал по-русски с таким марсианским акцентом, что у него пола-рода невозможно было разобрать. И с Лерой он запросто беседовал примерно так: "Ты говорил и правильно делала".

Нет, женское мне померещилось в другом - как испуганно, затравленно бегали большие глаза Леры, и если останавливались на ком-то, сразу принимали умоляющее выражение... Обычная девица с комплексами, подумалось мне, а одета по-мужски, брюки, свитер. Как, оказывается, иногда непросто отличить мужчину от женщины. И главное, зачем им так притворяться?

Но мало ли, какие у людей проблемы. Это не должно быть важно, и мне с ними очень надо подружиться, потому что это были товарищи моего Серхио. Так я думала. Сродниться с ними - кто бы они там ни были - гомосексуалисты или просто отвязанные свободные художники с большим чувством юмора.

И все-таки... В квартире у них, с высоченными чуть закопченными потолками, пахло чем-то елейно-горьковатым, пьянящим, но фальшивым, как духи "Пуазон" польской выработки, и я в конце концов была рада, когда мы выбрались оттуда в первом часу ночи - под холодный сентябрьский ветерок.

Потом я смутно помню, как Серхио вдруг дернул меня в боковую подворотню, потом куда-то тащил за плечи, приговаривая: идем, идем, идем, и мне стало нехорошо. Тогда он больно нажал мне куда-то под ухо, и дурнота прошла. Он быстро вывел меня куда-то на широкий проспект. В Москве тогда было страшно непривычно по ночам - выключали уличные фонари, и ни одну улицу невозможно было узнать.

Впрочем, за меня все узнавал Серхио.

Долго ехали на такси в сторону Ботанического сада, и в дороге я совершенно пришла в себя. Был тусклый подъезд и старомодный лифт, свирепо громыхающий в клетке. Крохотная комнатка, метров пятнадцать квадратных, а в кухне вообще окромя газовой плиты ничего не помещалось - даже маленький столик втиснуть некуда, и на табуретку можно было влезть только в "позе лотоса".

И все равно тут мне показалось уютно после приторно учтивых творцов дизайна упаковки. Под черной тяжелой мякотью ночи за окном так ласково мигала огоньками влажная Москва... Я позвонила домой и упредила, что не приеду. Без объяснений. В конце концов, им было все ясно, я думаю.

Когда мы были в постели, Серхио был ТАК нежен, что мне от неожиданности и счастья хотелось молиться...

Обжигающий горный поток охватывал мое голое тело, от пальчиков на ногах, потом по щиколоткам выше, выше, ласкал колени и бедра, подтекал под ягодицы, разливался теплым током за спиной, выхлестывал на живот и смыкался на груди, маленькими вихрями вокруг сосков... И между бедрами, нежно скользя и дрожа, бился родник, мощный и ласковый, он был полон круто бурлящей живой воды, этот источник, смывающий память о прошлом и будущем. Я была равна моему телу, и в то же время не владела им, тело действовало само, само, само выгибалось навстречу ласкающей волне, и самое сладкое было - отдаться самостоятельному безотчетному движению, этому наслаждению от слияния с самой собой...

Сколько раз было со мной это? Неважно; сколько бы ни было - все равно мало, так мало...

Господи, как же великолепна Москва теплой ночью! Я ещё и не пыталась заснуть. Хмель с меня почти весь слетел. Серхио спал, а я подошла к окну и отдернула куцые хозяйкины гардинки. Землю окутывает космос темно-лилового цвета; вдалеке, на юго-западе, посверкивает оранжевым огнем шкворень Университета, горят Кремлевские неугасимые звезды, а чуть левее, с восточной стороны, чернильный горизонт словно пропитан сиреневым сиянием. Небо над Москвой ночами - как прохваченный юпитерами воздух под сводом театра, где словно зависла не пыль с копотью, а розовая гримерная пудра. Холодные салатовые отблески - авансы утренней зари - медленно перекатываются по ребристым крышам металлических гаражей где-то внизу, смутно высвечивая ночных работяг, с гундосым матом грузящих ящики в гулкие фуры, и в светлеющей перспективе постепенно становится различимым каждый листочек, что тянет дерево - и не дотягивает до твоего третьего этажа от матери сырой земли.

Ночь для меня - особое время.

Он спал.

Часы на пыльной деревянной полке тиктакали дидатически и чопорно, напоминая, что пора спать, как всем пока советским людям, а я продолжала стоять босиком на узкой полоске прохладного линолеума перед окном, которая осталась не прикрыта ковролитом. Впрочем, мне совсем не обязательно стоять на ковре...

Я приподнялась на цыпочки и почти оторвалась от пола. Еще немного - и улечу в окно, прямо сквозь стекло. Только обернуться мне - и увижу Серхио. Грудь у него была опушенная, виделась как в легком тумане, а простыня сползла до пояса. Плечи крепкие, и даже под пережеванной простыней видно, какие тугие и узкие у него бедра. Тело его, помню, слегка поблескивало он сладкого, уже родного пота...

Да, и еще, мне хотелось помедлить у окна босиком, немножко повременить, оттянуть этот момент, чтобы потом, со сладостной улыбкой на околдованных губах подойти, подобраться к нему, спящему, потихоньку отодвинуть простыню и теплыми губами обласкать, обыскать его всего, не оставляя на нем ни одного тайника - тайника от меня...

ЭПИЛОГ

И вот я вернулась к тому месту, откуда начинала. Все уже со мной было - и вроде как не было. То есть - слишком многое все ещё впереди.

Меня мучает не только неопределенность моего собственного будущего, хотя, конечно, на то оно и будущее, чтобы оставаться непредсказуемым. А вот сколько людей погибло, пока мы спасались с Серхио-Ромой?

Сперва чуть не погиб сам Сера. Если бы это случилось, ничего из дальнейшего в моей жизни не произошло бы. Не было бы, наверно, ни Тани Можно, ни Бориса Ивановича, ни Никольской, никого. Нет, конечно, появился бы кто-то другой. Но воображать этого другого - все равно что заново придумывать себе всю жизнь.

Дальше. Убили Бориса Ивановича. Вот уж совершенно безобидный, кроткий человек. Хотя как знать, если он вращался во власти, наверно и у него были темные связи с разными сомнительными личностями, вроде моего Серхио-Ромы... Но умер он такой дикой, мучительной смертью, что мне всегда будет больно при воспоминании о нем. Я хорошо представляю себе его последние минуты ведь я побывала в Вене...