Г Владимов - Большая руда

- А они что?

- А они? "Чувствуем, радостно, только в театр хочется". Или "на каток". Но это у них, конечно, пройдет. У меня это давно прошло. И мне здесь живется как-то окрыленно. Приятно ведь написать маме: "Мы уже прошли пласты сеноман-альба, апт-неокома, пробились к самому келловею".

-- Что вы говорите! - вежливо изумился он. - Неужели к самому келловею?

- Что значит "к самому"! Уже давно штурмуем. А вы разве здесь недавно?

- Второй день.

- Вы, наверное, экскаваторщик? Или взрывник?

- Водитель на самосвале.

- Ну, все равно. Вам тоже предстоит штурмовать келловейский пласт, пробивать окно в руду. Если б вы знали, как я вам завидую!

- А у вас, простите, какая специальность?

- Горнячка. Этой весной окончила институт. Но я работаю не на карьере. В рудоуправлении. Готовлю документацию к чертежам, всевозможные исходящие, если запрашивают Москва или Белгород. А они запрашивают чуть не каждый день. Не знаю, может быть, вам это покажется скучным. Но, наверное, моя работа нужна, если меня сюда поставили?

- Наверно, нужна... Даром же не поставят. Радиола опять завела "Тишину".

- Нужно уметь во всем находить хорошее, - сказала она. - Вот посмотрите, кто-то повесил радио выше фонаря, и его в темноте не видно. Можно подумать, что музыка льется откуда-то с неба, правда?

Он посмотрел вверх. В конусе фонарного света бились ночные мотыльки. Ночь была темна, ни одна звезда не пробивалась сквозь облака, и едва достигал сюда свет дальних домов и бараков. Больше он ничего не увидел и посмотрел на нее. Она была вся захвачена танцем и раскачивалась, задумчиво сощурясь и напевая. В нем шевельнулось что-то вроде восхищения, он хотел бы так уметь говорить, как она.

- Ничего пластиночка, - сказал он, кивая вверх. - Берет. Держит.

- К сожалению, это последняя. Уже одиннадцать, а наш радист очень пунктуален.

"Тишина" кончилась, и в громкоговорителе послышался щелчок. Но шарканье ног по асфальту еще продолжалось. Пары не расходились. Они танцевали без всякой музыки.

- Собака он, ваш радист, больше никто, - сказал Пронякин. - Меня б туда посадили, так я б до утра заводил. А почему нет, ежели народу хочется?

Она мягко улыбнулась, округляя губы.

- Мало ли чего нам хочется. Может быть, его ждет жена или еще кто-нибудь. Или он думает о тех, кому рано вставать на работу. Все ведь можно объяснить по-хорошему, правда?

-- Что же он, лучше их знает, чего им надо? Инструкция у него, вот и закрывает лавочку.

Она опять улыбнулась ему.

- Боже, как вы мне напоминаете наших девчонок. Даже слова те же: "инструкция", "лавочка". И "вот я бы!" "вот мы бы!". Но разве можно скулить, жаловаться, если живешь среди таких людей?

- Каких же это?

- Ну, которые живут настоящим делом, делают его своими руками. Они иногда бывают грубыми; я видела, как они пьют, участвуют в драках, сквернословят. Но это потому, что им не приходит в голову взглянуть на себя. Сколько в них настоящего рабочего благородства! И в вас оно есть.

- Черт его знает, - сказал он, - не замечал. Но ему было приятно думать, что в нем есть благородство. Ему это как-то не приходило в голову.

- Есть, - сказала она убежденно. - И давайте потанцуем, как все. Без музыки. Ведь и в этом есть своя прелесть, правда?

Шарканье ног по асфальту все продолжалось. Шарканье и дробный разноголосый говор, в котором каждый не слышал соседа. Потом где-то близко, в темноте, пиликнула и заскрежетала гармошка.

Кто-то из парней неподалеку от них закричал:

-- Миша пришел!.. Давай, Миша, наяривай!

И все закричали тоже:

- Сыпь, Миша, не жалей!

- Миша, лучший друг, поработай. Чего тебе стоит!

- Мишенька, иди сюда, милый, мы тебе конфетку дадим...

Пронякин увидел Мишу. Он продвигался между парами ходом шахматного коня, раздвигая их костлявым плечом, - в черной бархатной курточке и необъятных брезентовых галифе, вправленных в кирзовые сапожищи. На голове у него блином сидела замасленная артиллерийская фуражка. Он растягивал и сжимал маленькую писклявую гармошку, как машина, заведенная на тысячу оборотов, и ухмылялся блаженно. Из-под Мишиных пальцев, корявых и заскорузлых, выходило что-то среднее между танцем лебедят и саратовской "матаней".

- Что это за тип? - спросил Пронякин.

- Это Миша, - сказала она. - Володя Хомяков за что-то прогнал его с карьера, и он теперь работает при бане. А мне жалко его. Он просто не нашел своего места в жизни.

Пронякин пожал плечами.

- Ну, положим, Володя Хомяков знает, кого выгнать, а кого принять.

Миша остановился как раз против них и смотрел в упор, улыбаясь слюнявой улыбкой. Двух передних зубов у него не хватало. Он раздирал гармошку, не останавливаясь ни на секунду.

- Эй ты, хмырь! - крикнул Пронякин. - Ты играй по-человечески! Понял?

- Гы! - сказал Миша.

- Ты еще что-нибудь умеешь играть?

-- Умею, - сказал Миша. И заиграл то же самое, только громче.

Вдруг он заорал:

- Кралечку нашу затралили! Увести хотят!

Вокруг засмеялись. Должно быть, кому-то здесь Миша казался острословом. Но Пронякину вдруг очень захотелось украсить Мишин рот еще двумя щербинами. Он двинулся к Мише, мгновенно рассвирепев, но Рита удержала его, с неожиданной силой вцепившись в рукав.

- Не надо, не злитесь на него, мы лучше уйдем. Уже ведь поздно.

- И то правда, - сказал Пронякин, так же мгновенно остывая. Он почувствовал благодарность к ней. Хорош бы он был, если бы связался с дурачком.

Не переставая наяривать, Миша кричал им вслед:

- Кралечку увели, я ж говорил! Держи вора-бо-сяка-а-а!..

Впрочем, на него недолго обращали внимание. Танцующие пары двигались, шаркая, плотной массой по кругу. Пыль поднималась над ними и таяла в конусе фонарного света.

- Провожу, что ли, - сказал Пронякин.

- Не нужно меня провожать, - сказала она быстро и как бы испуганно. - Я не хочу, чтоб вы думали, что мне это нужно. Ведь вы из приличия, правда?

Он не нашелся, что ответить. Он смотрел ей вслед и, когда она заслоняла тускло-оранжевый свет подъезда, видел, как она странно изгибается всем телом и как высоко держит голову. "И не споткнется, - подумал он, усмехаясь. Но в усмешке его было что-то вроде восхищения. - Наверно, и правда, Бог таких бережет".

Она прошла весь грязный неровный пустырь, заваленный битым кирпичом и железным ломом, и, не оглянувшись, быстро исчезла в подъезде.

Соседи Пронякина уже спали мертвецким сном. Он встал на пороге, морщась от их разноголосого храпа и запахов - нефти, глины, сыромятной кожи и пота, - бивших в нос наповал. Натыкаясь на табуреты, путаясь в голенищах сапог, разбросанных по всей комнате, он пробрался к окну и распахнул форточку. Затем он разделся, аккуратно уложил костюм в бумажный чехол и вывесил на спинку кровати брезентовую робу.

Где-то близко по улице прошли гурьбой, хрустя по щебню, и голосами, оловянными и старательными - парней, звонкими и смеющимися - девчат, завели песню: