Г Владимов - Не обращайте вниманья, маэстро

- Зачем же, - сказал мордастый. - Такой необходимости нет. Даже было бы желательно, чтоб вы продолжали общение как ни в чем не бывало. Я бы вам дал тогда соответствующие инструкции.

Папа оглянулся на маму. Она опустила голову и разглядывала паркет.

-- Ну, как желаете, - подождав, сказал мордастый. - Главное, чтоб нигде ни слова. Понимаете, что вам доверено?

Папа глубоко, поспешно кивнул.

- Да, конечно, конечно.

Я подошел к молодой даме, все также пристально наблюдавшей за теми тремя окнами - прямехонько против наших, на верхнем, пятом этаже, - и слегка отвел занавеску.

- Я же только что предупреждал, - сказал мордастый. Но у меня уже не ныло за ухом, и я пока еще находился в моей комнате, поэтому к нему и не повернулся.

- Что-нибудь он опять натворил? - спросил я даму. - Выступил с чем-нибудь легкомысленным?

Она взглянула на меня холодно из-под опущенных наполовину век, затем ее взгляд переместился куда-то ниже моего лица, ниже груди, несколько задержался ниже пояса и ушел в сторону. Больше ее взгляд не останавливался на мне никогда.

Неторопливым округлым движением она сняла свой десантный беретик и положила на журнальный столик, рядом с двумя папками моей диссертации, едва удостоив вниманием гордое ее заглавие: "Опыт анализа онтологических основ древнетамильского эпоса сравнительно с изустными произведениями на пракритах".

- Столик мне подойдет, - сказала она, ни к кому, собственно, не обращаясь. - А это они уберут.

- Ну-с, мне пора, - сказал мордастый.

Мы с папой провожали его до дверей. Проходя коридором мимо стеллажа, он задержался как раз против полки, где у меня... Ну, вы сами понимаете, что у меня там могло стоять, обернутое в белую кальку, еле прозрачную, так что можно и не заметить, но при желании - кое-что интересное прочитать на корешках. Новейший Аксенов, Фазиль в полном виде, первая часть "Чонкина", "Верный Руслан", Липкина "Воля" и кой-какой Бердяев, "Зияющие высоты", три-четыре журнала. Не могу не сказать - золотая полочка, чуть не каждая из этих духовных ценностей обошлась мне в полстоимости джинсов.

- Зачем это держать? - спросил мордастый с укором во взгляде.

Папа слегка вспотел лицом и посмотрел на меня с таким же укором.

- А если мне-е... - Я отчего-то заблеял. - Если это нужно мне для работы?

- Не нужно вам для работы, - сказал мордастый уверенно (и впрочем, со знанием дела). - Незачем голову забивать. И вообще...

Он стоял перед полкой, заложив руку за борт пиджака, задрав голову, отставив ногу, вылитый "маленький капрал", которому ужасно хочется в Бонапарты.

- И вообще, я вам скажу, некоторые этапы нашей истории пора бы уже забыть. Они нас только сбивают, а ничего не дают для понимания.

- Да-а? Это интересно. Какие же этапы?

- Вы сами знаете какие.

О, этот их прелестный пуленепробиваемый ответ! "Вы сами знаете". Супруга нашего визави, как мне рассказывал папа, все-таки пошла - тайком от мужа - выяснять, за что им отключили телефон. "Вы сами знаете, за что". "Но в чем выразилось наше нарушение?" - "Вы сами знаете, в чем". Что они языка лишились? Почему не смеют назвать? Значит, ведают, что творят?

- Но Бонапарт, - сказал я, - все-таки дал бы команду, что надлежит забыть, а о чем помнить. Мордастый этого просто не услышал.

- Александр! - сказал папа, вдруг опять раздражаясь. - Я же тебе говорил тогда, если помнишь: "Выбрось эту сомнительную литературу". И ты же со мной согласился, что она сомнительная. А почему-то держишь на самом виду.

- Вот именно, - подхватил мордастый. - Кто-нибудь почитать попросит вы ж ему не откажете? А это уже будет считаться не только "хранение", но и "распространение".

Покачав головою, уничтожив меня долгим взглядом, он вышел на лестницу.

- Родственников не обижайте, - пошутил он с серьезным видом. - А сынок у вас, хоть и тридцать два года, а очень еще незрелый.

Я себя почувствовал мальчиком, которого на первый случай избавили от розог.

- Он задумается, - сказал папа. - Я, наконец, сам приму меры.

-- Значит, договорились - я пока ничего не видел.

Мама нас встретила в коридоре, держа в обнимку, как бочку, мою свернутую постель.

- Где у нас раскладушка? Достаньте мне ее немедленно.

- Где-то в кладовке, - сказал папа. - Но, Аня, сейчас только девять утра.

- Я должна позаботиться о нашем сыне. Я не хочу, чтоб он ютился как бедный сирота. Он должен где-то отдыхать и иметь уединение для работы.

- Хорошо, где ты хочешь, чтоб он имел уединение?

- В кухне, - сказала мама. - Кухня - это моя территория. Если вы свою кому-то уступили, то я уступать не намерена ни пяди. Только своему сыну. Кровать будет стоять на кухне все время.

- Но, может быть, людям захочется сварить себе кофе или я не знаю что...

- Ничего, - сказала мама. - Захочется - перехочется.

- Аня! - Папа очень страдал от того, что дверь в мою комнату осталась полуоткрытой. - Но ты посуди: где мы сами будем есть? Где ты будешь готовить?

- Нигде. С этого дня я перестаю готовить. Будем питаться в столовке.

- Аня, что ты говоришь, я не знаю! Так же не будет. Ты же нам не позволишь питаться в столовке.

Она посмотрела на папин выпуклый животик, на его напряженное, несчастное лицо - красное, под белым встопорщенным ежиком, - и на то, как он нервно теребит подтяжки, и сразу устала держать в обнимку постель.

- Возьми же у меня, долго я буду так стоять? Сложи пока в кладовку. Сейчас мы позавтракаем, как всегда, а потом мы с тобой пойдем гулять и там, на воздухе, все обсудим. Как нам дальше строить нашу жизнь. Обед у нас на сегодня есть.

- Что нам такого обсуждать? - глухо отвечал папа из кладовки. - Нам же объяснили, что это - временно. Я думаю, мне лучше сегодня остаться дома.

- Ни в коем случае, - сказала мама. - Я тебя вытащу обязательно. Ты очень взбудоражен, это может кончиться плохо.

- Почему это я взбудоражен? - спросил папа, задвигая шпингалет. - Ну, хорошо, я взбудоражен. Но у Александра сегодня библиотечный день. Мы же не можем уйти все трое. Как нам быть с ключами?

- А никак? - раздался из моей комнаты голос долговязого.

- Что вы? - Папа подошел к двери. Заглянуть туда он почему-то не решился.

- С ключами - как устраивались до сих пор, так и дальше.

- Но у нас только два комплекта. Вдруг вам понадобится выйти?..

- Ну, значит, выйдем.

- Да, но кто же вам потом откроет?

- Ну, значит, взломаем. Вы же знаете, Матвей Григорьевич, против лома нет приема.

Папа к нам повернулся очень сконфуженный. Мама посмотрела на него почти брезгливо, но промолчала.

В эту ночь мне совсем неплохо спалось на новом месте. Полагаю, что и Коля долговязый был не в обиде на мой диванчик, когда остался дежурить. Как выяснилось, на кухню родственники наши не претендовали, зато мою комнату не оставляли без присмотра. Из квартиры они уходили по очереди и входили без звонка; у меня было впечатление, что замок сам собою открывается при их приближении. В семь утра Коля разбудил меня, когда прошел в ванную в трусах и в майке и шумно там плескался и фыркал, напевая довольно недурным баритоном: "Капррызная, упррамая, вы сотканы из роз. Я старше вас, дитя мое, своих стыжусь я слез". Как сказывают, это любимая песня нашего генсека, а вовсе не "Малая земля". Не знаю, у Коли я спросить не решился. Выходя, он заботливо спросил меня: "Как спалось?" - и удалился, не дожидаясь ответа. Маму потом волновало, каким полотенцем он утирался и вытер ли за собою на полу (у нас, вы знаете, хорошо протекает вниз к соседям). Насчет полотенца не знаю, но что прибрал за собой аккуратно, могу свидетельствовать.