Г Владимов - Три минуты молчания

Так, я подумал, ну, а зачем все это, за что? В чем мы таком провинились?

Я даже засмеялся - со злости. Шурка с Серегой взглянули на меня - и снова в карты.

А разве не за что? - я подумал. Разве уж совсем не за что? А может быть, так и следует нам? Потому что мы и есть подонки, салага правду сказал. Мы - шваль, сброд, сарынь, труха на ветру. И это нам - за все, в чем мы на самом деле виноваты. Не перед кем-нибудь - перед самими собой. За то, что мы звери друг другу - да хуже, чем они, те - если стаей живут - своим не грызут глотки. За то, что делаем работу, а - не любим ее и не бросаем. За то, что живем не с теми бабами, с какими нам хочется. За то, что слушаемся дураков, хоть и видим снизу, что они - дураки.

В кубрике все темней становилось, уже, наверное, садились там аккумуляторы, а Шурка с Серегой все играли, хотя уже и масть было трудно различить.

- Ничего, - сказал Шурка. - Сейчас у тебя нос будет свечой, хоть совсем плафон вырубай. - Он скинул карту и спросил: - Васька, тебе кого жалко? Кроме, матери, конечно.

Васька с закрытыми глазами ответил:

- Матери нет у меня. Пацанок жалко.

- Бабу не жалко?

- Не так. Да она-то мне не родная. Маялась со мной, так теперь облегчится. А пацанки мне родные и любят меня. Вот с ними-то что будет?.. Но вы не спрашивайте меня, бичи. Я молча полежу.

- А мне бабу жалко, - сказал Шурка. - Что она от меня видела? Только же записались - и уже лаемся. Перед отходом и то поругались.

Серега скинул карту и сказал:

- Ну, это по-доброму, это ревность.

- Да и не по-доброму тоже хватало... А тебе - кого?

- Многих, - Серега ответил мрачно. - Всех не вспомнишь.

- А тебе, земеля?

Кого же мне было жалко? Если мать не считать и сестренку. Корешей я особенных не нажил... Нинка, наверно, заплачет, когда узнает. Хоть у нас и все кончилось с Нинкой, и, может быть, ей с тем скуластеньким больше повезло - все равно заплачет, это она хорошо умеет. Вот Лиля еще погрустит. Но утешится быстро: я ведь ей ничего не сделал - ни хорошего, ни плохого. Лишь бы эти письма не всплыли, в куртке. Ну, простит она мне, раз такое дело, да и ничего там не было особенного, в этих письмах, не о чем беспокоиться. Клавке - и то я больше сделал: нахамил, как мог... Чего-то мне вдруг вспомнилась Клавкина комната -шкаф там стоял с зеркалом, полстены занимал и высоченный, чуть не до потолка, и еще картинка была из журнала - как раз над кушеткой, где она этой Лидке Нечуевой постелила. Что ж там было, на этой картинке? Женщина какая-то на лошади - вся в черном, и лошадь тоже черная, глазом горячим косит, слегка на дыбы привстала, даже чувствовалось, что храпит. А к этой женщине тянет руки девчушка, - с балкончика или с крыльца, но в общем через каменные перила, - славная девчушка, и она вся в белом, а волосы - черные, как у матери. Да, скорее всего это мать и дочь - уж очень похожи. Вот все, что вспомнилось, - больше-то сама Клавка меня занимала. Такая она уютная была в халатике, милая, все так и загорелось у ней в руках, когда мы к ней вломились. Другая б выставила, а она - лидкину постель тут же скатала, быстро закусь сообразила и выпить, и еще мне стопку поднесла персонально, когда я на пол сел у батареи... Бог ты мой, а ведь эта комнатешка, где мы гудели, одна и была - ее, она ж еще шипела на нас: "Тише, черти, соседей перебудите!" - и все, что я видел, вот это она и нажила. Экая же, подумаешь, хищница, грабительница!.. Да, неладно все как получилось с Клавкой! Мне вдруг стыдно стало, так горячо стыдно, когда вспомнил, как она стояла передо мной на холоде с голыми локтями, грудью. Что, если она и вправду не виновата ни в чем? А если и виновата - никакие деньги не стоили, чтобы я так с нею говорил. Что же она про меня запомнит?..

- Девку мне одну жалко, - я сказал. - Обидел ее ни за что.

- Сильно обидел? - спросил Шурка.

- Да хуже нельзя.

- Не простит она тебе?

- Не знаю. Может, и простит. Но забыть не забудет.

- А хорошая девка?

- И этого не знаю...

Я встал, пошел из кубрика.

У соседей дверь была полуоткрыта, и там тоже лежали в койках, под одеялами, одетые в чистое, и курили. Ко мне головы никто не повернул.

5

Наверху, в капе, Алик выливал воду из сапога. Димка его держал за локоть. Я к ним поднялся. Димка взглянул на меня и оскалился:

- Тоже деятели, а? Ну, комики!

- Не надо, - попросил Алик. - Кончай.

- Что - у самого коленки дрожат?

- Ну, дальше? Что из этого?

- Ничего, - сказал Димка. - Как раз ничего, друг мой Алик. Все естественно. Когда есть личность - ей и должно быть страшно. У нее есть что терять. Вот, китайцам, наверное, не страшно. Они - хоть пачками, и ни слова упрека.

- Кончай, говорю.

- Нет, но где же все-таки волки? Я думал, они будут спасаться на последнем обломке мачты.

- Ты погоди, - сказал я ему, - до обломков еще не дошло.

- Ах, еще нужно этого дожидаться?

Что мне было ему ответить? Я и сам так же думал, как он.

- С тобой это было уже? - спросил Алик меня.

- Ни разу.

- Поэтому ты и спокоен. Не веришь, да?

- Какая разница - верю я или нет. Чему быть, то и будет.

- А я все-таки до конца не верю.

- Счастлив ты. Так оно легче.

Его будто судорогой передернуло. Я пожалел, что сказал ему это. Ведь такое дитя еще, в смерть никак не поверит. Я-то вот - верю уже. Меня однажды в драке, в Североморске, пряжкой звезданули по голове - я только в госпитале и очнулся. И понял: вот так оно все и происходит. Мог бы и не проснуться. Смерть - это не когда засыпаешь, смерть - это когда не просыпаешься. Вот с тех пор я и верю.

- Идите в кубрик, ребята, - сказал я им. - Пока вас на палубу не выгнали, мой вам совет: падайте в камыши.

- Эту философию мы тоже знаем, - сказал Димка. - Лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть. А все само собой образуется?

- Конечно, - говорю. - Само собой.

Алик улыбнулся:

- Шеф, твои слова вселяют в нас уверенность.

- А для чего ж я стараюсь?

Пошли. Вот как просто, думаю, людей успокоить. Начни им доказывать, что мы потому-то и потому-то погибнуть не можем, они расспросами замучают - как да что. А скажи им: "Авось пронесет" - и есть на чем душе успокоиться.

В капе вдруг посветлело - это, я понял, кто-то из рубки к нам идет, и ему светят прожектором. Так и есть - в дождевике кто-то, в штурманском. Увидел меня, откинул капюшон. Жора-штурман.

- Выходить думаете?

- Выходили. Шлюпку одну успокоили. Теперь-то зачем? Но он был настроен решительно. Еще не намок. А сухой мокрого тоже не разумеет.

- А ну пошли.

Шурка с Серегой в самый раж вошли, даже не посмотрели на Жору. Салаги только начали разуваться. А Васька все так и лежал с закрытыми глазами, пальцы сплетя на груди, но - не спал, что-то нашептывал.

Жора к нему первому подошел:

- Вставай.

Васька поглядел на него равнодушно, как сквозь него, и уставился в переборку.

- Тревогу для кого играли?