Г Владимов - Три минуты молчания

- Утильные! - вдруг сказал боцман. - А у меня ведь еще якоришко есть. Вот он-то правда что утильный.

- Свистишь, - сказал Серега. - Где он у тебя?

- Махонький. Килограммов на сто. Где? В боцманской. Запрятал я его. Мне в порту ревизию делали по металлолому и как раз про этот якоришко и спрашивали. А я сказал: утопили его. Вдруг понадобится?

- Ух ты, вологодский! - сказал Серега. - Учетистый.

Первым боцман шагнул из капа, за ним Серега и я. Пошли, согнувшись, держались за стояночный трос. За него вообще-то не то что держаться, а близко нельзя подходить в шторм. Но больше-то за что еще держаться?

Навстречу по тросу двое шли, Васька Буров с Митрохиным. Мы их завернули.

- Еще б двоих, - сказал боцман.

- А салаги где? - спросил Серега.

- Качают у механиков в кубрике. Не надо салаг. Кандея возьмем и "юношу".

Мы дошли до кормы и через заднюю дверь вломились в камбуз. Плита топилась, на ней ездила и попыхивала кастрюля, а кандей спал, сидя на табуретке, голова у него моталась по оцинкованному столу.

Мы его растолкали - он схватил черпак, кинулся к своей кастрюле.

- После, - сказал боцман. - Сейчас помоги нам с якорем. "Юноша" где?

- Спит в салоне. - Кандей скинул передник и напялил телогрейку. Она у него сохла над плитой, и теперь от нее пар валил. - А может, не надо "юношу"? Он хуже меня умаялся.

- А справимся вшестером?

- Не справимся - разбудим.

И вот мы вшестером взлезли на крыло мостика, отперли дверь в каптерку. Понесло оттуда олифой, плесенью, черт-те чем еще - боцман и правда великий был барахольщик. Мы откидывали какие-то банки, обрывки тросов, цепные звенья, мешки, досочки, а боцман светил фонарем и причитал:

- Осторожно, ребятки, тут добра на три парохода хватит.

- Слушай, - спросил Васька Буров, - а может, его и нету, якоря-то? Ну, померещилось тебе. Боцман даже обиделся.

- Еcли хочешь знать, так у боцмана все, что тебе, дураку, померещится, и то должно быть.

Долго мы еще копались в этой каше. Вдруг Васька Буров заорал:

- Есть! Держу его за лапу!

- Держи! - боцман тоже заорал. - Таш-ши веселей! Но не так-то просто было его тащить. Он второй лапой так застрял, что мы впятером не могли выволочь.

- Вот так бы в грунте держал, - сказал Серега. Боцман обрадовался:

- Сурово держит? А что думаешь, а может, и в грунте. Только б забрал, забрал бы, родной!

Наконец выволокли его на крыло. Не знаю уж, сколько в нем было весу может быть, сто, а может, и триста. Упарились мы с ним на все пятьсот. Двое за лапы тащили, трое за веретено, боцман шестым взялся - за скобу.

Потом спускали его по трапу... Как нас тут до смерти не зашибло? Двое внизу подставляли плечи, а другие на них опускали эту тяжесть смертную, да еще одной рукой каждый, другой-то за поручень держались. Потом тащили в узкости, потом по открытой палубе, и он цеплялся за леера, за бакштаг, на прощанье еще за кнехт ухитрился.

- Вот вам и утиль! - боцман все радовался. - Погоди, ребятки, сейчас мы его привяжем. На него вся надежа!

"Надежа" лежал на полубаке - самый простой адмиралтейский якорь, легонький, как для прогулочной яхты, теперь-то это видно было, а мы лежали вповалку под фальшбортом, нас тут не било волной, а только окатывало сверху, и ждали, пока он привяжет трос, проведет через швартовный клюз. Никому не дал помогать, сам мудрил.

- Ну, ребятки, поплюем на него.

От всей души мы на него поплевали, на нашу "надежу".

- Боже поможи. Теперь вываливай потихоньку. Всплеска мы почему-то не услышали. Кто-то даже через планширь заглянул - куда он там делся.

- От троса! - боцман взревел.

Он посветил фонарем, и мы увидели, как трос летит в клюз и бухта разматывается как бешеная. Но вот перестала, и у нас дыхание захватило. Трос дернулся, зазвенел, пошел царапать клюз.

- Забрал, утильный, - боцман это чуть не шепотом сказал, погладил трос варежкой.

В капе мы постояли, опять прижавшись друг к дружке, и слушали, слушали. Нет, не лопался. И било уже в другую скулу, нос поворачивался вокруг троса.

- Знать бы, - сказал боцман, - взяли б его на цепь.

- А у тебя и цепь есть утильная? - спросил Серега.

- У меня все есть.

Стекло в рубке опустилось, Жора закричал весело:

- Страшной, якоря-то - держат!

- Покамест держат.

- А что ж не докладываешь?

- Вот и доложил. - Он все прислушивался. - Шелестит, - сказал уныло. Кто слышит? Трос в клюзу шелестит. Трется.

- Не перетрется, - сказал Васька Буров. - Может, мешковину подложить?

- Пойду погляжу на него.

Вернулся он весь белый от сосулек, они звенели у него на рокане, как кольчуга.

- Лопнет, - сказал безнадежно. - Немного подержит, конечно. А потом, конечно, лопнет.

- Что ж делать? - спросил Серега. - Мы уж все сделали, что могли.

- Сети надо отдать. Только они там, на "голубятнике", ни за что на это не пойдут.

- Может, сказать им? Они ж не знают, что мы утильный отдали. Всех наших похождений не знают.

- Знают они, - сказал Васька Буров. - Когда мы его с мостика спихивали, кто-то из рубки выглядывал. Я видел.

- А все же... - сказал Серега. - Что они - жить не хотят?

Он первый пошел, мы за ним. Из рубки нас увидели, опустили стекло. Там видно было Жору-штурмана, а за спиной у него - кепа.

- Чего тебе, Страшной? - спросил Жора.

Боцман взлез на трюм, взялся рукой за подстрельник. А мы держались за его рокан.

- Сети надо отдать, Николаич.

Кеп высунулся - в ушанке на бровях, - спросил:

- Ты думаешь, о чем говоришь?

- Не выдержит трос. Одна хорошая волна - и лопнет.

- А эти? - спросил Жора. - Чем тебе не хороши?

- Я, Ножов, не тебе говорю. Ты еще не видал, поди, как гибнут. А вот так и гибнут.

- Знаем, что делаем, - сказал кеп. - Тут люди тоже с головами.

Боцман еще что-то хотел сказать, подошел к самой рубке. Но Жора поднял стекло.

- Не ведают, что творят, - боцман затряс головой. Мы повернули назад, к капу.

- За имущество дрожат, а головы своей не жалко. И на что надеются? А, пусть их, как хотят. Я спать иду.

Он шел по трапу и все тряс головой. Кто-то ему врубил свет, лампочка горела вполнакала, и в тусклом свете боцман наш был совсем горбатый.

- Пошли и мы, - сказал кандей Вася, - Неужели никто борща не покушает?

Мы потащились опять в корму.

4

В салоне на лавке спал "юноша" - в тельняшке, в застиранных штанах и босой. Голова у него свесилась, и его всего возило по лавке, тельняшка задиралась на животе, но он не просыпался.

Кандей нам налил борща, а сам присел с краю, курил, морщил страдальческое лицо. Миски были горячие зверски, Васька Буров скинул шапку и поставил миску в нее, и так штормовал у груди. Мы тоже так сделали. А кандей все подливал нам, пока мы ему не сказали "хорош".

Потом попросили у него курева, наше все вымокло, и задымили. Плафон светил тускло, и мы качались в дыму, как привидения - на щеках зеленые тени, глаза у всех запали.