Г Владимов - Три минуты молчания

И вдруг он, знаете, чего сделал? Наклонился к "деду" - низко-низко, обнял за плечи и сказал, так задушевно:

- Ну ладно, еще потолкуем. Сейчас ты, конечно, не в том состоянии...

Я поглядел, как они уходят. Коньяк свой они, конечно, нам оставили. Не такие дураки, с бутылкой через всю залу переть. Но я ошибся, что никто на нас не смотрит. Вся "Арктика" теперь глядела им вслед. И вся "Арктика" видела, как Граков обнимался с "дедом"... Мне странно вдруг показалось - а было это все на самом деле? Ведь не могло же быть! Но тут у меня в башке, наверно, стало туманиться. Я повернулся к "деду" - он себе отрезал мяса и прожевывал медленно, зубы у него были плохие, у всех у нас такие из-за нашей воды, и мне отчего-то жалко было на него смотреть.

- "Дед", а ведь он своего добился. Как же ты позволил?

Он взглянул хмуро и пододвинул мне фужер.

- Вот это допей и, пожалуй, хватит тебе сегодня.

- Скажи, а почему ты один сидишь в "Арктике"? К тебе ведь при нем не всякий подсядет.

- Я с тобой сижу, Алексеич. А глупости будешь пороть - ссядемся. Уяснил?

- Ладно, - я кивнул. - Ты посидишь еще? - Минут десять, не больше.

- Почему так спешишь?

- А как раз Марья Васильевна моя вещички собрала, сидит теперь скучает. Надо же и с ней напоследок посидеть.

- Понимаешь, ко мне одна девка придет. Просила, чтоб я с тобой познакомил.

"Дед" улыбнулся.

- Что-то давно они насчет этого не просят.

- Ну, не просила, я сам хочу. Подождешь?

Я пошел в вестибюль. Гардеробщик уже и двери заложил жердиной, а сам в окошко смотрел на улицу.

- Не подошли. Напрасно беспокоитесь, я не ошибусь.

Я ему хотел дать трешку.

- Вот это лишнее. Я ту еще не отработал. Пожалте в залу.

Те чудаки на эстраде уже качались в тумане, а все старались - как будто их кто-то слушал. Гомон стоял, как на базаре. "Дед" уже расплачивался с официанткой, вручил ей "Арарат" и туда показал, на граковский столик. Она покивала, однако не понесла, спрятала в шкафчик.

- Опаздывает? спросил "дед". - Марафет наводит. У них это долго.

- Нет, я повалился на стул. - Вообще не придет.

- Почему знаешь?

- Потому что... сука.

- Ну, ты совсем хорош! Может, ей со мной знакомиться расхотелось. "Дед" поглядел на часы. - На воздух со мной не выйдешь?

- Посижу еще. - Жутко мне стыдно было перед "дедом": зачем я ее так назвал? - Дождусь все-таки. Ничего, я в порядке. Правду говорю, в порядке.

- Да не ругайся с ней, обещаешь?

Я обещал. Мы допили - за тех, кто в море, - "дед" застегнул китель, поднялся, аккуратно задвинул стул.

- Завтра на причал приходи, попрощаемся.

Я ему пожал руку, обеими своими, как будто навсегда мы прощались, и смотрел, как он идет к выходу. "Дед" был тяжелый, а между столами тесно, но он никого не задел. Потом я повернулся и сидел как очумелый, глядел в тот угол, на Гракова, ему в затылок. Ладно, думаю, ты у меня попомнишь. Я не человек буду, если ты у меня не попомнишь.

Я услышал: официантка убирает посуду.

- Принеси, - говорю, - еще полтораста.

- Ничего тебе больше не принесу.

- Думаешь, без денег сижу? Могу показать. - Я расстегнул молнию на куртке и нащупал пачку. - Видишь? Я в море уродуюсь, поняла. И все вы у меня в ногах должны валяться!

- Поваляюсь, а не принесу. Больше тебе не велено.

- Кто не велел?

- А с кем ты тут сидел. Забыл уже. Напиток могу принести, "Освежающий".

- Неси во-он тому борову. Видишь, лысина светится.

- Дурачок ты, - говорит. - Ты тише. Зачем тебе пятнадцать суток сидеть?

Взяла мою руку с деньгами, сунула мне же за пазуху, в карман. Тут крепких баб держат, в "Арктике". И не зря -драться же с ними не станешь, а выставить, если надо, выставят.

Потом вся зала как-то повернулась - с люстрами, с дымом, с музыкой, - и я уже с бичами сидел, попивал из чьего-то стакана. Все бы хорошо, да эта дура трехручьевская перманент свой щипала и бровки супила - с таким это ко мне презрением, меня зло разобрало.

- Чего ты все щиплешься? - спрашиваю. - Гляди, облысеешь. И так они у тебя, поди, на трех бигудях помещаются.

- Фу, - говорит, - до чего я пьяных не выношу!

- Милочка, оно же и лучше, что я пьяный. Буду я трезвый - ты же у меня за Софи Лорен не сойдешь. А так - пожалуйста.

Что-то не допоняла она, но плечьми передернула.

- Какая я тебе "милочка"!

- Милочка у него - другая, - Клавка ей говорит. Как раз она против меня сидела, обмахивалась платочком, улыбалась во все лицо. - Вот он по ней-то и страдает, а нам достается ни за что, ни про что. Вообще-то она ему верная, только сегодня чего-то подвела.

- Глупости, - говорю, - моя верная никогда не подведеет!

- Ты ж видела: он со старичками-то беседует, а нет-нет в вестибюль сбегает, посмотрит: может, все-таки сжалилась, пришлa.

- Вот-те на, со "старичками"! Да какой же он старичок? Ты ж не знаешь, что ему пережить пришлось... Он и сейчас твоего пучеглазого враз одним пальцем уложит, а в свое время одиннадцать миль проплыл - и не сдох, поняла? Знаешь, что такое - одиннадцать миль?

Клавка рукой махнула и засмеялась.

- Ну, пошли мили-шмили!

И я тоже стал смеяться. Не знаю почему. Ничего она таго не сказала смешного.

- А прогадал ты, рыженький, - говорит мне Клавка. - Меня пригласил, а сам в сторону. Удивляюсь, чем я тебе не угодила. Не хороша для тебя?

- Слишком, - говорю, - хороша.

- А хочется, чтоб у тебя такая была?

- Не-ет, - смеюсь, - от тебя лучше подальше. У меня таких экипаж был, с меня хватит.

Вовчикова трехручьевская фыркнула, а Клавка ничего, не обиделась.

- Ну, и напугали же его! - говорит. - Да ты меня рассмотрел хоть? Чем я такая страшная?

- Ты из мужиков черт-те что делаешь, не людей.

- Пока что твоя из тебя сделала. Взяла да не пришла! И правильно не пришла, с вами только так!

Вовчикова трехручьевская сморщилась, как будто лимон разжевала.

- Не тронь ты, - говорит, - его самолюбие. Видишь, в каком он состоянии.

И с такой это жалостью на меня уставилась, - ну, совсем я погибший во цвете лет. А глаза - как у мыши, близко-близко посаженные, меня даже замутило слегка. И тоска вдруг напала жуткая, волчья. Вот она, моя жизнь: с такими корешами сидеть, с такими девками. Слова живого от них не услышишь. "Самолюбие"! "Состояние"! Ах ты, инкассаторшa чертова. Нечуева, что ли, у ней фамилия?

- Нечуева, - говорю ей ласково, - не чуешь ты души моей переливы.

- Остроумно! - шипит. И откуда злости в ней столько, и на кого - ума не приложишь.

- Показал бы я тебе одну женщину - так ты же удавишься, оттого что такие бывают. Клавка опять рассмеялась.

- А ты бы сбегал за ней, привел. Мне ж тоже интересно. Одним бы глазом взглянуть, как ты с ней управляешься.

В вестибюле ко мне гардеробщик кинулся, я его оттолкнул шага на три, подергал дверь, а она ведь жердиной заложена, стал ее тащить и чувствую кто-то у меня на плечах повис.

- Отстань, гад однорукий!