Валентин Иванов - Златая цепь времен

А. С. Пушкин писал:

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток;

И, с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу, и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

Не преступления, не проступки даже — тени, мелкие ошибки, неловкости, мелочи, никем и никогда не наказуемые, никому не известные, — составляют печальные строки, ранят совесть, оскорбляют честь.

«По отцу и сыну честь» — не пословица, а характеристика отношений, сложившихся в древнеславянской традиции. Честь — это место на общественной лестнице — в сельской общине, в вечевом городе, в племенной слободе, затем в княжеской дружине.

Осторожное общественное мнение признавало за сыновьями, внуками, правнуками «ходивших в чести» отцов, дедов, прадедов преимущественное перед другими претендентами право на «честь»: наши предки верили в «породу». Но право «доброй породы» приходилось доказывать с юности собственным поведением под наблюдением сотен внимательных глаз. А попадая к зрелому возрасту «в честь», то есть заняв место на общественной лестнице, надлежало действовать «с честью». Если сын с начала общественной жизни не проявлял должных способностей, он «в честь не входил», уступая место другому. Но беда, если он, «заняв честь», порочил себя дурным делом. Тогда и он сам, и его потомство «выпадали из чести». Им приходилось не просто начинать заново, но и преодолеть «бесчестье».

Русское понятие о чести не изменилось. С древности наши летописцы осуждали нарушение слова, неисполнение долга, злоупотребление властью, корыстолюбие, эгоизм, попирание слабых, жестокость… Так же, как мы, они были непримиримы к измене. Призыв: «Не посрамим земли Русской» — древен, как Русь.

«У нас уж исстари ведется, что по отцу и сыну честь». Но коль отец — темное ничтожество, всю жизнь промышлявшее хищничеством, воровством, часто и всенародно битое за отсталость, тупость, невежество? Что за честь его сыновьям? На них глядят с опасеньем, они клейменые. И традиционное отношение к «дурному семени» делает свое. Педагогика знает: внушайте ребенку, что он «черная овца», таким он и вырастет.

Однако ж всяческая дрянь в человеке плодится и без посторонней помощи — через простое сознание позорности своего происхождения. «Голый человек на голой земле», «До нас ничего не было», «Сшибай все, начинай все сначала» — это не просто антинаучные нелепости, это безумие. Здесь почва для массового эгоизма. Здесь дверь для уродов.

Трудно не только воевать, трудно делать самую простую работу на заводе, в поле, в канцелярии, коль нельзя положиться на товарища. А как на него положишься, когда у него нет чувства собственного достоинства, нет чести? Контроль, принуждение, премии бьют мимо него. Без чести нет жизни, бесчестный опасен и тягостен всем и себе самому.

Чувство собственного достоинства, личная честь — не идеалистическая выдумка, не практическое изобретение. Это плод эволюции человека, как вида, и плод исторической эволюции общества. Поэтому эволюция общества опирается и осуществляется чувством собственного достоинства и честью своих членов.

Почти каждый случай позорного поведения — следствие потери собственного достоинства. «Наложить на себя бесчестье» — разорвать традиции, изменить себе и людям. В какой-то мере потеря чести вызывается воздействием на сознание: необоснованно поспешным разрывом национальной традиции посредством изуродования истории нации. До революции большое число преступлений совершалось из-за голода буквально, то есть в момент покушения у преступника было пусто в желудке. Сейчас стимулом служит не физиологический императив, а «власть вещей», без которых можно обойтись, и желания и псевдопотребности, отнюдь не насущные. Причина — духовная пустота, отсутствие чести, достоинства, и многие преступления совершаются бессмысленно, «просто так».

РУССКАЯ ОТЧИНА — СЛОВО-ГЛАГОЛ

ЗАМЕТКИ К ВОПРОСУ О ЯЗЫКЕ

#Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют.

А. С. Пушкин#

Я хотел бы обратить внимание на некоторые очевидности, нами обычно не замечаемые, ибо они — быт.

Имей мы власть развернуть глыбу прошлого, как нож машины разворачивает кряж в лист тонкой фанеры, мы увидели бы следы создателей колеса, рычага и других великих открытий, изобретений. Но и электронный микроскоп не отыскал бы следов первословников.

Чтоб сделаться словом, каждое новое звукосочетание обязано было сразу войти в обиход, то есть уже быть понятным и вступить в строй подобных себе. С мига рожденья слову приходилось становиться народу своим, иначе оно отторгалось как чужеродное. Своим же слово могло стать, лишь будучи созвучным внутреннему настрою исторической культуры нации, созданному национальной эволюцией. Затем новое слово обкатывалось в народной мысли, жило, менялось. Пусть каждое слово было где-то и как-то придумано, выкрикнуто. Но создано оно всенародным, национальным творчеством.

Неотвратимый и необходимый межнациональный обмен дает иногда удивительные примеры. Обычный путь заимствованного слова извилист. Древнегреческая «стихия» пришла научным термином, и пока она таким оставалась, ее понимали по переводу — основа, первоначальное. Входя в словарь более широких кругов, термин, превращаясь в русское слово, незаметно теряет первозначение. В XIX веке уже говорят — «обуздать стихию», под которой понимают не только, например, наводнение, но и движение в обществе. В том же веке распространилось убеждение в необходимости изменить основы общественной жизни. Не потому ли и в иных оборотах русской речи стихию стали противопоставлять порядку, исчисленному разумом?

Так ли, иначе ли, но перемены в значении слов могут отражать сдвиги в жизни общества. Перестав быть термином и сделавшись словом, «стихия» обрела свободу, и педанту, настаивающему на первозначении, за ней не угнаться.

Сегодняшняя стихия имеет свои особенности:

слово стало русским, так как вольно употребляется в переносном смысле без связи с первозначением, и вкладываемое в него содержание стойко — следовательно, слово живет.

Но оно как бы еще не совсем свое, так как очень многие без него отлично обходятся, другие же слишком часто пользуются им для пышнословия, часто опасно для слов.

Если без слова оказались бы бесполезными и даже невозможными изобретения и открытия во всех областях, если произносимое слово есть результат общенародного, национального творчества, а само человечество формируется словом, как им формируется слово и нация, — тогда словесность, литература есть по преимуществу национальное, такое же открытое и подвижное, как слово.