Валентин Иванов - Златая цепь времен

Первичное одноклеточное носилось по воле течений. Первый моллюск отстаивал свое место и мог перемещаться. Ракообразные бегали и начинали выглядывать из воды… Успехи эволюции жизни на Земле измеряются уровнем достигнутой свободы .

Ребенку дается особенный день, радости которого ни с чем не сравнимы, ибо они чисто интеллектуальны. Это день, когда буквы, бывшие вчера только чертами и звуками, неожиданно смыкаются в слово.

Вместе с обучением грамоте учитель старается привить и понятия. Однако ученик уже получил ключ ко всей традиции, и свободу его выбора ограничить не удается.

Вольность есть главнейшее свойство фонетической письменности, которая общедоступна, а легкость приобщения к ней объясняется ее происхождением от произносимого слова; само же слово развивалось и вырабатывало свои законы свободно.

Русские не любят многословия и скороговорки. Пышнословие наносно и чуждо. Уважаются выразительность, краткость, точность. Народность Пушкина не в тематике, а в духе, в «стиле»: «Редеет облаков летучая гряда…» Сравните с языком Державина, не для упрека великому предшественнику Пушкина, но чтобы понять, как Пушкин повернул, на что оперся и от чего пошел… Некрасовское «чтобы словам было тесно, мыслям — просторно» — не рецепт, измышленный литератором за столом, но вывод из наблюдений за народным стилем речи.

Итак, фонетическая письменность записывает звучащее слово по его же законам. Эта письменность училась и учится у ранее созданного, у уже сущего.

Об уровне культуры, как о результате национальной эволюции, свидетельствует богатство речи в условиях, не преграждающих дальнейшее развитие. Чем живей движение национальной мысли, тем больше слов, тем подвижней словарь, тем ощутимей поиск. Спотыкаясь и перебивая себя вводными словечками, русский не устает рыться в запасах своих слов. Запас соблазнительно богат, но, конечно, не полон, пока жива нация. Вольность русской речи позволяет проклевываться новому среди неловкостей и спотыканий:

…без грамматической ошибки

я русской речи не люблю.

(А. С. Пушкин)

←Невозможна письменность без правил. Пока жив дух нации, он самодержавно ломает правила.←

Гений творцов нашего письма виден в их воле отдать знак во власть звучащей живой речи. Не стеснив свободу мысли, они не поставили загородок на дороге эволюции. Поэтому фонетическая письменность кажется больше открытием, чем изобретением.

Чем более массовой становится школа, тем более она упрощает язык, выглаживает его, унифицирует, придает ему искусственную законченность.

Это явление естественно, следовательно, и необходимо в прямом смысле — его не обойдешь. Узкое школярское платье иногда прилипает слишком плотно, оказываясь излишне долговечным. За все необходимости приходится платить.

Подобно вещам, вкусам, общественным укладам, подчиняясь эволюции, ветшают, заменяются и слова.

Рыба не знает, что живет в воде. Для нее вода с возможностью перемещений в трехмерном пространстве — только быт. Владея вольностью выражения, накопления, передачи живой мысли путями фонетической письменности, мы не замечаем, что такое способствует открытию для нас не только трехмерного беспредельного, но и многомерного мира.

Здесь я вынужден обратиться к иероглифической письменности. Ее характеристика, как показателя уровня этнографического развития, дана Ф. Энгельсом, к трудам которого я отсылаю читателя, интересующегося этнографией. У меня иная задача, мне иероглиф нужен для сравнений.

Начертательно буква может произойти от иероглифа, но общего с ним она не имеет. Иероглиф изображает понятие, воспринимаемое и передаваемое молча . Буква изображает звук . Последовательность букв-звуков дает произносимое слово. Слово может быть понятием, но зависит от контекста и так далее.

Выше упоминалось о легкости приобщения к фонетической письменности, что ограничивает власть обучающего грамоте над формированием сознания обучаемого. Овладение иероглифической письменностью требует запоминания и умения изобразить очень большое (десятки тысяч) число понятий: обучающийся получает и образование, его сознание, его память оснащается совершенно определенной настройкой.

Передачу традиции посредством письменности считают одним из важнейших механизмов эволюции человека. Эту задачу иероглиф выполняет отлично: понятие, им переданное, им же и замкнуто; мысль учится подчиняться иероглифу; сознание формируется по традиции.

Графическое объединение двух и более иероглифов или частей иероглифов может дать новый иероглиф. Но он остается такой же самоутверждающей схемой, как его «родители» — иероглифы. Это не рождение нового, но самовоспроизведение внутри рода.

Писатели, пользующиеся фонетической письменностью, знают разницу между текстом, предназначенным для чтенья вслух, и текстом для чтенья «про себя». Разница в восприятии зависит главным образом от скорости — мы читаем быстрее, чем произносим. В таких языках, где есть и немые буквы, и сочетания букв, произносимых одним звуком (например, английский, французский), особенности начертания слов вызывают также неосознаваемые ассоциации и подсознательные ощущения, которые влияют на создание художественного образа при творческом чтении «про себя».

Таким образом, между письменностью иероглифической и фонетической есть мостик, хоть и невидимый. Действительно, если для любой нации — обладательницы фонетического письма — создать раз и навсегда закрепленную систему правописания, с однажды и неизменно установленной конструкцией фразы, с постоянным и однозначным смыслом слов, с завершенным словарем, то такое бесспорное будто бы удобство было бы установлением власти иероглифа с потерей свободомыслия фонетической письменности.

С этой точки зрения оказываются опасными эксперименты с существующими системами письменности, даже когда самоцель невинна — упрощение. Вероятно, нужно выразиться иначе: особенно опасны, когда цель — упрощение…

На самом деле, легкомысленно и вредно предполагать, что общенациональная эволюция языка может быть заменена добродетельными вымыслами десяти, двадцати или ста человек, «обуздывающих стихию».

Сила обратного действия, то есть действия на мысль изобретенного мыслью знака, мне кажется в иероглифических системах большей, чем в фонетических. Но и в последних с ней нужно считаться, ибо на ветру всегда легче гасить свечу, чем сохранять слабое пламя.

«Нет залогов от небес…» И нет гарантов эволюции.

Тургенев завещал нам защищать русский язык — его право на вольность.

Вольность, свобода многоголосы, полифоничны. Мы бываем вынуждены прервать спор, чтобы условиться о смысле, казалось бы, давно знакомых слов. Слово с мыслью — смыслом всегда текуче. Оно живет, следовательно, несовершенно. Нанизывание на установленные связи терминов, принимаемых по раз навсегда установленному в лексиконах смыслу, не имеет ничего общего ни с творчеством, ни с поиском. В наиболее невинном случае это есть парад памяти, в наиболее распространенном — смесь самообмана с обманом других.