Валентин Иванов - Златая цепь времен

Избранное автором время получило в народе название Смутного. Московская Русь была брошена в Смуту внутренней и внешней политикой Ивана Грозного. Террор, переселения и разорение служилого сословия, бывшего военной силой государства, разорение крестьянских масс, перенапряжение для неудачных наступательных войн, удачные набеги татар, спаливших Москву в 1571 году, ужесточение классового гнета, начало закрепощения крестьян, глубокий подрыв политико-морального состояния. Наличие сильных и жадных соседей могло окончательно погубить Русь, но шведы были отвлечены в другую сторону, поляки, опасаясь за свои вольности, не стремились увидеть своего короля московским царем, грабительский Крым государственных идей не имел.

Положение Руси осложнялось и угасанием старой династии. В XVII веке в любой стране разрешение смут происходило через утверждение новой династии: общественная эволюция шла еще внутри монархической формы. Четырнадцатилетнее царствование неспособного и бездетного Федора, последнего в роде, было поэтому характерно «естественной» борьбой между свойственниками и родственниками Федора и его отца: Захарьиными-Юрьевыми-Романовыми, Годуновыми и Шуйскими. Первые подверглись разгрому, И. П. Шуйский, человек выдающийся, был в 1587 году удавлен в ссылке, а Василий Шуйский сохранился, но Годунов не позволил ему жениться. Кстати сказать, Годуновы — древний род костромских вотчинников, а мурзу Чета Карамзин принял на веру по легендам родословцев и Ипатьевского монастыря. Чета, татарина, не было. Преждевременная смерть Бориса Годунова сначала вознесла Лжедмитрия I, затем В. Шуйского, неудачника, но Рюриковича и свойственника последних царей, не лишенного прав. Смута завершается победой, условно говоря, Захарьиных-Юрьевых: Михаил Романов — внук брата Анастасии, первой жены Ивана IV. По-моему, все эти обстоятельства неизвестны автору, поэтому его трактовка и «верха», и общего положения антиисторична.

Религиозный культ в XVII веке имел особое значение для формирования мировоззрения. Патриотизм на Руси осознавался через православие, спрашивали — не кто ты по крови, а «как веруешь?». Русский был православным, и наоборот. Поэтому оборона Троице-Сергиевой лавры в сознании большого числа православных русских поднялась над рядом других причин, обусловивших перелом Смуты. Поэтому осада Лавры дала возможным развернуть доходчивую сильную агитацию, и «писцы борзые» составляли действенные «увещательные послания» всем городам и ополчениям. Столь круто разоблаченные автором повести архимандрит Дионисий и келарь Авраамий Палицын умело воздействовали на чувства русских содействуя подъему ополчения Минина и Пожарского. После снятия осады Троице-Сергиева лавра щедро, широко организовала помощь беженцам из разоренной Москвы включительно до собирания тел и «честного погребения» умерших в бегстве, а тогда — штрих времени — такому придавалось большое значение. По-моему, все это не понято или неизвестно автору.

Москва к началу повествования В. Р. уже много пережила, рядом сидел Тушинский вор, кругом шарили шайки разбойников всех мастей, все было тревожно, все шаталось, во всем были недостатки. Антиисторично изображать ее полнокровным, спокойным городом, откуда на войну отправляется герой повести.

Чувствуется влияние Чапыгина, писателя большой изобразительной экспрессии. Чапыгин писал в годы, когда прошлое еще присутствовало и поверженное еще угрожало восстать. Запал Чапыгина был оправдан «текущим моментом». Сегодня прошлое стало действительно прошлым, и художественный писатель, как и историк, восстанавливает события, понимая историю как диалектический процесс, а не как политику, обращенную вспять.

Незнание материала, выдумки на каждой странице повести. То — пудовая кувалда в руке мастера-кузнеца (?!). То — «Государству Российскому (?!) нужны пушки, много пушек, пищалей, ружей, пистолей…» Фантастика, модернизация. Автор наделяет всех фамилиями, принимает думу за учреждение с особыми правами, не знает, как организовывалась служба, управление.

Речи патриотов, призывающих биться за Россию(?!), и речи негодяев, вроде Шуйского, и монахов так же надуманы и лишены правдоподобия, как и дела их. Все не так.

Нарушая правдоподобие каждостранично, автор съезжает в нечто авантюрно-приключенческое. Я не против приключенского жанра, но он специфичен. А у В. Р. всерьез наши «одним махом семерых побивахом», врываются в опаснейший подкоп и ценой своей жизни его уничтожают, всемером, много дней увертываясь от польских ядер, обороняют мельницу. Я еще могу поверить Сенкевичу, у которого Кмициц угрозой взрыва выговаривает себе условия отступления, но у В. Р. той же угрозой стрелец отражает штурм.

Истории нет, приключенческая повесть не вышла, зато хватает литературных реминисценций.

В послесловии автор говорит, что хочет разоблачить «своекорыстие духовных и светских феодалов» и «фальсификацию». Для этого нужны и отличное знание исторического материала, и художественный талант. Ни то, ни другое автором не проявлено.

*

«Мемуары — это рассказы о встречах, у каждого их хватало, у меня тоже, и едва ли не самым интересным из тех, с кем доводилось сталкиваться, был отец»[23].

Так начинает автор свои мемуары, но, вопреки началу, семейных воспоминаний в собственном смысле слова нет, и не они являются целью автора, а отец показан им как посвятитель сына в либерально-революционный строй мысли. Свою рукопись автор гораздо правильнее называет в письме в редакцию как «рассказ о скитаниях молодого человека по эмигрантским дебрям», и его цель — изобразить именно «дебри».

Историки высоко ценят дневники, видя в них источники, на которые не накладывает свою тяжелую руку последующая оценка автором пережитого и виденного, пересмотр взглядов и так далее, вплоть до вольных и невольных ошибок самой памяти. Эта старая истина, высказанная еще Татищевым в первой трети XVIII века во вступлении в его «Историю». Мемуары, как исторические источники, ценятся историками гораздо ниже, ибо на них, что по-человечески очень понятно, помимо упомянутого выше, давит слишком многое даже помимо воли самих авторов.

Однако ж мемуары есть чтение увлекательное, читатели редко бывают к нему равнодушными. Более того, многие предпочитают мемуары романам. Не брезгуют мемуарами и историки, которые, пользуясь научными методами исторической критики, умеют, подобно золотоискателям, извлекать ценное из словесных отложений.

За первое десятилетие революции Центрархив, ГИЗ и другие издательства, идя по горячему следу, выпускали год за годом большое количество воспоминаний, дневников — о революции, о гражданской войне, не брезгуя и авторами с «другой стороны». Очень много печатали и журналы. Не только те, которые, как, например, «Былое», целиком посвящали себя истории текущих дней, но и другие журналы старались удовлетворять читателя.