Валентин Иванов - Златая цепь времен

31.X.1965

*

Анна Петровна[45], дорогая, мое молчание не от забвенья. Наоборот, Вы и Виталий — все время у меня в сознании. Уезжая от Вас, я хорошо понимал неизбежность. Но разум тут ни при чем. И думаю, и помню, и бессмысленно сожалею, жалею даже эгоистически, и понимаю, что его судьба шла своим чугунным шагом…

У меня есть своя мера для великих людей. Тот велик, кто способен увлекаться, отдаваться тому, от чего он сам не получит дохода; тот велик, кто может жить выходящим за пределы обыденного. Такая ткань была в душе Виталия.

А памятник — это тлен. Нет ничего печальней, беспомощней кладбищ, с бывшими роскошами, битыми непогодой, ощипанными чужими руками.

Очень понимаю, что хочется Вам чего-то особенного, да и люди, все эти знакомые, соседи… Не нужно. Все это суета, мелочность, показное: мраморные доски, насечки, вензеля. Не нужно.

Виталий был еще молод — мы как-то все очень медленно взрослеем. Я кое-что из нужного кое-как понял только за мои последние лет десять. И в частности, мне, будь моя воля, совсем ничего не будет нужно. Хватит по-деревенски — холмик, который сам расползется. Что мне-то!

…Время быстро пройдет. Я ведь отца не помню, но помню, как мать удивлялась — оглянуться не успела, а уж дети большие.

По возможности, сохраните вещи Виталия. Хорошо бы сложить его переписку так, чтобы не истлела бумага — подальше от света и воздуха. Малые скоро станут большими — что-то поймут.

Для меня главное в Виталии было его желание высоко шагнуть мыслью — и шагнул бы.

Все, что он написал, было пробой. Это плата за ученье, попытку подражать и — расплата за скромность.

У нас слишком принято бранить и учить молодых — пошлая привычка, зазнайство стариков.

Все слова да слова — листья на ветру шумят, думают, сами шумят.

Те четыре дня у Вас я чувствовал пустоту своих слов. Понимал неизбежное, очень понимал, и говорил вздор, отвлекал себя, может быть, чуть-чуть отвлекал его. Настоящее-то чувствовал, сказать не сказал. Пережить Вам нужно и дальше жить, есть для чего, дети остались, любовь к ним.

По-настоящему-то, подлинного, истинного, только и есть у людей, что любовь. Остальное все — так, суета, всяческая суета.

23.II.1966

*

Дорогая Анна Петровна, по-моему, нельзя жить воспоминаниями. Но помнить — это совсем другое. С моей точки зрения, очень эгоистической, смерть отнюдь не такая уж потеря для того, кто ушел — тяжко оставшимся. Досада, смешанная с какой-то странной злостью на судьбу, на обстоятельства, у меня так же жива, как и в первое время.

…Сейчас делается модным говорить об акселерации — дети скорее растут, раньше созревают физически, люди сейчас бо́льшего роста, чем было. Все это касается тела. Вероятно, есть наблюдения, можно измерить, взвесить на весах, определить анатомически. Но коль говорить о развитии личности, то, по-моему, происходит обратное, наблюдается дезакселерация; Петьки, Машки, Ваньки до сорока лет. Я сам очень рано встал на собственные ноги, но взрослым, в настоящем смысле этого слова, не знаю, сделался ли и сейчас. Мы очень медленно взрослеем — может быть, потому, что слишком рано принимаются за формирование нашего сознания, а ведь ценно не взятое на память, но понятое, осознанное. Помнится, Виталий считал, что попытки идти за одним знаменитым поэтом его очень задержали. Так ли, иначе ли, но развитие самостоятельного таланта происходит теперь поздно у нас. Мы, русские, внутренне скромны, для нас много значат авторитеты. И тот период подражаний, который прежде зависел от личного увлечения, через который талантливые люди естественно пробегали , сейчас может тянуться и тянуться, ибо он разрешается не через приедание тем, чем увлекался, но через борьбу. И борьбу, осложненную совершенно посторонними обстоятельствами.

Виталий уже стоял в воротах художественной зрелости, он уже мог бы наслаждаться собственным своим движеньем, поиском самого себя, и не только в стихах, по-моему, он давал бы и прозу. Настоящую прозу, между которой и поэзией, по мнению подлинных художников, нет никакой, сколько-нибудь определимой границы… И опять я бесполезно, бессмысленно досадую, а о тех утешениях, которые у меня есть, писать не стоит.

Но моя досада ничего общего не имеет с теми практичными вздохами, которые и раньше, и теперь считаются уместными, благопристойными: «Он мог бы еще дать нам…»

Я замечаю, что в силу какого-то порядка оказываются недолговечными люди настоящие и они же не имеют слишком большого успеха — ведь успех нужен и им — или не имеют никакого успеха. И опять-таки я наблюдаю такое не как характерное для наших лет, а как некое общее правило, которое не зависит от обстоятельств тех или иных эпох — обстоятельства случайны, но правило остается.

Больше того, этот неуспех, который, вероятно, следует назвать более значительным словом, ведь зависит от характера самого человека. Конечно, Виталий хотел большего, — я говорю об успехе, — конечно, старался «пробиться», но это не его специальность, коль можно так выразиться. Один умный литератор писал, что художник полностью получает свой гонорар, когда творит. А когда он несет картину, статую, рукопись продавать, то это совсем другое дело и к гонорару никакого отношения не имеет. От себя я добавил бы, что относится сказанное к настоящим людям искусства, увлекающимся, а увлекается только талант — бездарные же подделываются включительно до самообмана. Но как быть, если не продавать! Продавать, конечно, уже сделанное! Во всяком случае, Виталий был чист от какой-либо подделки или поделки. Не знаю, как написанное им будет выглядеть через десять-двенадцать лет, кода дети смогут прочесть оставленное им. Молодежь, не изменяясь в сути своей, склонна следовать моде…

Не помню, при Вас ли я говорил Виталию о его стихах, предназначенных для «Избранного». Когда машинистка дала мне перепечатанное ею, я, проверяя, прочел все залпом, ночью — там было много стихов. Я получил сильное ощущение ясности, единства, подлинной поэтичности и — собственного голоса поэта. Однако же это совсем не мой стиль, не мой строй.

Он сравнивал себя с зарянкой. В этом году, ночью, перед рассветом, в тишине наших каменных джунглей, я слушал зарянку, услышал, не веря себе…

21.VII.1967

*

Уважаемая Галина[46], спешу ответить на Ваше письмо, спешу, так как издательство переслало его мне только вчера.

…XIX век, формировавший наши взгляды вообще и исторические взгляды литераторов в частности, представил нам людей даже близкого прошлого в значительной степени странными, и очень их опростив. Тому пример хотя бы великолепный, очень мной любимый роман Флобера «Саламбо». Наслаждаясь перечитыванием его, я знаю, что таких людей не было. В русской литературе этот «французский» подход к истории отяжелился языком. Обильнейшие французские источники, как английские и прочие заподноевропейские, написаны на латыни, и, переводя их, Запад не стремился стилизовать переводы, например, источника XV века на старофранцузский язык. Переводили, как и древних авторов, на свой новый литературный язык и так же поступали с хрониками, как, например, хроника Фруассара, на старофранцузском.