Елена Ткач - Бронзовый ангел (фрагмент)

— Я… — пожал плечами Микол, — я не думал, что это так… так…

— Так реально, — кивнул сутулый и проглотил свой кадык.

— Именно! — обрадовался Микол. — Думаешь, это что-то абстрактное, отвлеченное, и существует только в виде сюжета для триллера… А оно — вот оно, самое, что ни есть, настоящее — сатанисты! И они не боятся прямо и открыто о себе говорить.

— Даже ещё и свой сайт оставили, — ткнув ногтем в тетрадь, ухмыльнулся высокий. Ухмылка вышла кривой и ехидной, а глазки совсем потонули в складках смеющейся кожи. — Гостеприимные ребята!

— Михаил, — поднялся Микол и протянул руку. — Летов.

— Антон Возницын, — с готовностью отозвался парень. — Вы к нему, — он кивком указал на портрет, — помолчать или дело есть?

— Дело? — изумился Микол. — Ах, да, собственно… дело. Я к нему посоветоваться.

— О, понимаю! — прищурился Антон.

— А вы случайно не знаете, в какой комнате он жил? Я, видите ли, тут первый раз, — отчего-то застеснялся Микол.

— В этой самой и жил, — сообщил Антон и прошил собеседника изучающим взглядом.

— Ах ты! — так и подскочил Микол и растерялся. — А я инсценировку написал, — отчего-то заторопился он объяснить свое здесь пребывание. — По роману. Но не знаю, как теперь быть, куда ее… — он снова сконфузился.

— Инсценировку «Мастера»? — вскричал Антон. — Ну, фантастика! Знаете, я журналист… репортер. Мы тут редакцию молодежную организовали при одном театральном журнале, знаете, молодые, талантливые ребята, горят… Так я этим делом сейчас как раз занимаюсь — театром, то есть. Я мог бы инсценировку вашу попробовать куда-то в театр пристроить. Вы как?

— Ну, это было бы… замечательно, просто здорово! Не знаю, как вас и благодарить!

— Ну, это когда дело сделаем… — тряхнул чахлой рассыпчатой челкой Антон. — Думаю, месяца через два… а, может, и раньше. Инсценировка у вас с собой? — он посерьезнел и сунул руки в карманы.

— Нет, дома… но я близко живу, — успокоил Микол своего нового знакомого.

— Я на машине, поехали! — и Антон устремился к выходу.

А Микол на мгновение задержался возле портрета Булгакова. Он прежде не видел такого, это был редкий портрет. Глаза у Михаила Афанасьевича были широко раскрытые, чуть удивленные… совсем измученные глаза. То ли вопрос в них был: «За что меня так?» — то ли немой ответ… Он глядел на Микола, и Микол глядел на него… и в этом коротком немом диалоге они оба почувствовали себя не чужими друг другу.

Микол про себя обратился к портрету с просьбой: «Пусть этот день все изменит, пусть театр меня примет…» А, помедлив немного, прибавил: «Помоги дописать роман!» И, кивнув портрету, слегка поклонился и вышел.

Антон ждал его во дворе. Он двинулся к выходу из подворотни так быстро, что Микол едва поспевал за ним, точно ходить разучился… Антон вылетел на улицу, прыгнул в припаркованный у троллейбусной остановки красный «Жигуль», Микол втиснулся внутрь следом за ним, машина взревела и, каким-то чудом лавируя между впритирку ползущими иномарками, нырнула под мост.

— Нам вообще-то в другую сторону… — несмело заметил Микол.

— Развернемся, — бросил Антон, не глядя, и закурил.

Через полчаса они были у Микола, и Антон, сидя на продавленном Миколовом рыжем диванчике, изучал рукопись, прикуривая одну от одной. Потом он рывком поднялся, поздравил Микола с блестящей работой, записал его телефон, сунул рукопись в сиротливо пустовавшую папку с тесемками, папку зажал подмышкой и умчался, велев ждать новостей… Микол потом никак не мог понять, как случилось, что он отдал рукопись совершенно незнакомому человеку, отдал просто так, понадеявшись на авось, не заключив хотя бы подобия договора…

Понятно, что не обошлось тут без одного из главных героев Булгаковского романа, а значит и Миколовой инсценировки. Хотя, надо сказать, Микол всячески старался уйти от смакования знаменитых проделок свиты Воланда, и акценты расставил совсем на другом.

История, которую зритель мог увидеть со сцены, была историей любви Мастера и Маргариты. И — шире — любви Того, кого они оба силились, но не смогли разглядеть, потому что ослепли от боли, усталости, от гримас беспросветного времени… Того, кого они предали, отвернувшись от него, не веря в него, и который, несмотря ни на что, их спасает… В романе Его звали Иешуа. Во времена Булгакова о таком нельзя было не то, чтобы говорить — даже помыслить нельзя, но он написал об этом роман, написал, понимая, что это, в сущности, все равно, что выйти на площадь и заорать: «Вы с вашей революцией и новым порядком, — потому что жизнью это нельзя назвать, нелюди и скоты; мир, который вы силитесь утвердить, налажен не по Божьим законам: и только дьявол может этот мир рассудить, потому что это его территория!»

Да, Булгаков прямым текстом сказал, что мир, современный ему, — это мир дьявольский, и несчастные, обреченные на существование в нем, — люди больные, сломленные, с искаженным сознанием… Ему жалко их, как жалко себя. Но он осмелился, он поднялся над этим, утверждая свое право оставаться человеком, который живет по иному закону — Божьему… и за это он платит мукой быть непризнанным, изгнанным отовсюду и преждевременной смертью. Он остался вне времени, выпал из него и стал величайшим писателем времени, которое было его не достойно.

Слава и вечная память!

Несчастный, несчастный замученный… он так любил жизнь! Он любил её со всей жадностью живого, общительного и остроумного человека, любил во всех её проявлениях, как то: быть изящно одетым, вкусно поесть, выпить, покурить, побалагурить, посидеть в партере при бабочке, пройтись с дамой… ах, эти дамы, черт возьми, как они любили его! Да, и он их любил, чему подтверждением слова Таси — первой жены… рассерженные слова о том, что сам развлекался, заполночь по Москве гулял, а ей — не моги, её удел дома сидеть, ждать его… Тоже бедная, но это — от его жадности, от неуемной тяги к новым живым впечатлениям… Она не вписывалась в шумный, говорливый светящийся круг московских домов, где принимали его — она уже слишком устала от голода и скитаний… А он — нет! Он был очень вынослив, Булгаков. Но дьявольская машина, в конце концов, сломала и его.

Прощай, великий Мастер. И прости нас за то, что мы — в ином времени, мы везунчики, живущие уже после слома эпохи. А ломал её — ты.

Так, совсем расстроившись и упав духом, думал Микол, проводив своего внезапного гостя. Он снова, как тогда, летом, отправился в магазин и купил коньяку. Немного — одну бутылку. На большее денег не было. Склад аптекарский он уж больше не сторожил — сократили. И теперь нужно было срочно искать работу. Но Микол не в состоянии был что-либо предпринимать он страдал, не видя на столе знакомой папки с тесемками, замечая зияющее пятно там, где раньше лежала стопка листов бумаги с ровными полосками строк.