В Воровский - В ночь после битвы

После Гаршина оскудевающая интеллигенция пережила еще несколько фаз своего падения. Она окончательно отрешилась от того ореола страдания и отчаяния, который бросило на нее творчество Гаршина и Надсона. Она освободилась от него и окончательно опошлилась. В таком виде застал и изобразил ее Чехов. Казалось, что он пишет ее предсмертный портрет, что его преемник, если таковой будет, сможет описать ее только в гробу. Но оскудевающая интеллигенция оказалась живучее, чем можно было предполагать; она оказалась столь же живучей, как и тот строй, который ее породил. Умер дядя Ваня, застрелился Иванов,- но около них народились и подросли новые интеллигенты, такие же безвольные, такие же неспособные на дело. Росли они уже в несколько другой обстановке: они впитывали дыхание пробуждающейся к новой жизни массы, они видели, как назревают элементы какой-то титанической борьбы, и, колеблясь между надеждой и недоверием, они - бессильные, сами неспособные на борьбу,- испытывали какой-то внутренний ужас. Ужас стал их доминирующим настроением, как некогда пессимизм. Ужас к той пробуждающейся массе, которая крыла в себе нечто неведомое, быть может, стихию дикого разрушения; ужас к той грубой господствующей силе, которая, ощетинясь миллионом стальных игл, готовила своим слепым упорством какую-то страшную катастрофу; ужас к самим себе - безвольным и беспомощным, способным охватить

164

мыслью такие бездны и неспособным своей волей отклонить течение даже жалкого ручейка; ужас, наконец, ко всей жизни, где все так неведомо и дико, где разум меркнет перед разгулом темных страстей, где царит произвол бессмысленного случая.

И певцом этого ужаса явился Леонид Андреев.

В своеобразных, каких-то болезненно изощренных формах дал он образ нашей жизни, как она преломляется в мысли и чувствах этой интеллигенции, жизни, насквозь пропитанной беспомощностью всего светлого, доброго и неизменным торжеством мрака, тьмы, грязи и насилия. Еще задолго до того, как он дал своеобразную апологию "тьмы" в рассказе этого наименования, он во всех своих произведениях проводил ту мысль, что тьма побеждает и засасывает свет. Вспомните его рассказы: "Бездну", "В тумане", "Стену". Крайне ярко проведена та же идея в "Савве", где человек, борющийся против тьмы, гибнет от этой тьмы, искусно направляемой хищными руками. Кроется та же мысль и в "Иуде" (хотя тут она отодвинута на задний план). Умный, страстный, искренний Иуда жалко гибнет, а плоды всего великого дела достаются тупым, ограниченным ремесленникам апостольства. И разве не поглощает страшная тьма небытия, воплощенная в "Елеазаре", всякого, кто входит в общение с этим сыном смерти?8

Эта идея господства на земле тьмы, в борьбе с которой неминуемо гибнет все сильное, смелое и прекрасное, звучит, как похоронный звон, во всем творчестве Андреева. Но совершенно новую постановку, или, вернее, новое разрешение, находит эта идея в рассказе "Тьма", помещенном в третьей книжке "Шиповника". И не только новое, но и весьма странное, ибо здесь эта идея поступает на службу мародерству.

III

И оскудевающая интеллигенция, и ее певец никогда не относились к русской революции активно; в качестве ли зрителей, в качестве ли участников они всегда занимали пассивное положение. Интеллигенция давала себя увлекать в горячие моменты в водоворот событий и с таким же успехом позволяла себя выбрасывать в часы отлива на берег вместе с илом и щепками. Только в первом случае она пела бравурные гимны, а во вто

165

ром - ныла: "На реках вавилонских.."9. Правда, водоворот революционной борьбы не вдохновил Леонида Андреева к художественному творчеству, не увлек в нем художника; в момент первых крупных вспышек народного движения он тянулся к "звездам". Зато он очень ярко, слишком ярко отразил настроение разочарования и банкротства, охватившее интеллигенцию после того, как выяснилось, что для одоления тьмы нужно гораздо большее напряжение сил.

Рассказ "Тьма" очень резко порывает с периодом надежд и увлечений; он не только констатирует торжество тьмы, как в прежних произведениях г-на Андреева, он идет дальше и дает апологию этой тьмы. Правда, он апологизирует не ту политическую тьму, с которой никогда не мирилась интеллигенция. Он прибегает к помощи Достоевского и восстановляет идеализированную тьму униженных и оскорбленных, ошибочно думая, что эта тьма является антиподом, а не оборотной стороной той, ненавистной, тьмы. "Правде" революционера, которая кажется ему жалкой, "маленькой и невинненькой честностью", он противопоставляет правду тьмы - "дикую и темную, как голос самой черной земли". Между этими двумя правдами происходит борьба, и последняя правда побеждает первую.

Если бы Леонид Андреев был каким-нибудь прорицателем или сказителем, он мог бы ограничиться этим образным противопоставлением двух правд, сдобрив их иносказательной апокрифической легендой. Но он художник, ему необходимо воплотить свои правды в живых людей, поставить этих людей в определенные отношения, заставить их жить и двигаться А в этом он сам подчинен еще высшей правде - именно художественной правде, которая является лишь эстетически претворенной жизненной правдой Здесь он больше не хозяин: раз сотворив своих героев ( а герои эти тоже должны быть правдивы), он может заставить их действовать только согласно законам их психики; исход определяется созданными им характерами и их жизненной обстановкой

Посмотрим же сначала, каковы две правды, столкнувшиеся в комнате проститутки из-за души революционера.

Ту правду, которую исповедовал он до перелома, представляла "крохотная горсточка людей, страшно молодых, лишенных отца и матери, безнадежно враждебных и тому миру, с которым борются, и тому, за кото

166

рый борются они. Ушедшие мечтой в далекое будущее, к людям, братьям, которые еще не родились, свою короткую жизнь они проходят бледными, окровавленными тенями, призраками, которыми люди пугают друг друга И безумно коротка их жизнь: каждого из них ждет виселица, или каторга, или сумасшествие; больше нечего ждать - каторга, виселица, сумасшествие" *.

А вот другая, новая правда, на которую революционер г-н Андреева променял свою вчерашнюю правду. Она выражена в его тосте "За нашу братью! За подлецов, за мерзавцев, за трусов, за раздавленных жизнью За тех, кто умирает от сифилиса. За всех слепых от рождения. Зрячие! Выколем себе глаза, ибо стыдно зрячим смотреть на слепых от рождения Если нашими фонариками не сможем осветить всю тьму, так погасим же огни и все полезем во тьму. Если нет рая для всех, то и для меня его не надо - это уже не рай, девицы, а просто-напросто свинство. Выпьем за то, девицы, чтобы все огни погасли. Пей, темнота!" (Курсив мой.)