Юля Беломлинская - Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин

Остальные два стола у Тани были уже заняты - армянской и грузинской девушками.

Грузинскую девушку Фену, мы с Иркой сами туда и посадили. Однажды мне позвонил Сашка Захаров - художник и радостно сообщил, что послал к нам в студию, молодую прелестную красавицу из Тбилиси.

- У вас там - грузинки, земляки, СВОИ - вот они ей и помогут. Грузины, они - не как мы, русские, они слава Богу, как вы, евреи, СВОИХ не бросают.

- Саша, ты спятил совсем, что ли? У нас работы в обрез! Мы с Иркой еле выживаем. Конешно они ей помогут - СВОЯ. Но мы то им не СВОИ - значит когото из нас, ты без работы оставил! Не евреев - мифических, а нас с Иркой твоих приятельниц. Меня вот, например - мать одиночку!

- Да я ж не знал, что у вас с работой плохо! Бляха-муха, чего делать то теперь? Позвонить, чтоб не ходила к вам?

- Поздно уже. Ничего не делать. Покорно согласиться со званием мудилы и в следующий раз думать. Не забывать, что ты не в Москве, на Грузинской, а тут, в Вашингтон Хайтс - на лесоповале.

- Прости.

- Да ладно. Примем твою грузинку. Красавица, говоришь?

- Ангел!

- Наши то - толстые...

На следующий день ангел-Феона пришла в студию. Маленькая, нарисованная тонкой кисточкой, итальянская принцесса. Грузинки взяли ее под крыло и стали обучать. Говорили они всегда целыми днями по-грузински, и нам с Иркой это нравилось, потому что непонятная речь - звучит как музыка и не отвлекает. Через три дня, эта "своя" кинулась к нам в слезах:

- Не могу тут больше! Если б вы только понимали, что они говорят целыми днями! Они говорят гадости!

- О нас?

- О вас тоже, но в основном, обо всех - обо всех знакомых! И мне тоже прямо в лицо. Они такие злые! Завистливые! Не могу здесь. Уйду я...

СВОЯ ..... В общем, мы с Иркой направили ее к Тане - учиться ремеслу, и к тому времени, когда Ирка туда перешла, добрейшая Феона уже вовсю там работала.

Место это было чудесное, спокойное, тоже с диваном, цветами и кофеварками. Теперь я приходила к Ирке туда, пить кофе и советоваться за личную жизнь.

Но мне - ничего не оставалось, как направиться на поиски работы в большой американский мир. У меня было великолепное портфолио, и брали меня повсюду - с первого интервью. Кажется, за пару месяцев я сменила пять или шесть мест.

Повсюду я теперь видела одно и тоже - ничего похожего на архитектурную мастерскую. Везде теперь были - фабрики. В огромных комнатах - стояли столы - рядами, как парты, за ними сидели китайцы и работали по 12 часов, 7 дней в неделю.

Последнее мое место называлось "Vogue" (лучше бы оно "Вок" называлось, в честь китайской сковородки, для приготовления овощей".)

Все как везде - комната, "парты", китайцы. Между ними ходит переводчик, орет на них. Кажется, что это надсмотрщик с кнутом. За соседним столом сидит старик - лет 70-и - бывший профессор Пекинской Академии Художеств графического факультета.

Когда мы приехали - детей определили в специальные классы - усиленного английского. У Поли в классе были дети из 13 стран. Она подружилась с Лидией - дочкой китайских художников. "Лидия" - это она себе сама придумала новое американское имя.

Я помню - папа Лидии рассказывал, как он учился: ничего не было - ни Академии, ни профессоров - все были сосланы в деревни на сельскохозяйственные работы. Книг - тоже не было - их сожгли. Вот там, в деревне - он прожил часть своего детства и юности. Работал в поле - с утра до ночи вместе с родителями, папой - доцентом- биологом и мамой - оперной певицей. А в соседней хижине жил профессор Пекинской Академии Художеств. И он сберег книгу! Одну - русскую. Это был русский академический учебник рисования - сталинский, со всякими передвижниками, но и с Дюрером, Рубенсом, Рембрантом. По ночам - после сельскохозяйственных работ, профессор учил папу Лидии рисовать - по этой книге.

Может это тот самый профессор и есть?

Его вызвали к начальнице - и из ее кабинета раздался дикий крик - ее и переводчика - какой то лепесток, у какой то розы - старик, вероятно, неправильно нарисовал - более крупных трагедий в нашем текстильном деле не бывает. Потом он вернулся на место. Непроницаемое плоское лицо, а руки - вот они лежат на столе и трясутся. Несколько минут, он не сможет этими руками рисовать. Этими руками он рисовал всю жизнь, а потом - пятнадцать лет рыл землю.

Он счастлив, что опять можно рисовать.

Я пытаюсь представить на его месте своего папу - выпускника графического факультета Питерской Академии - он всегда рисует - кажется каждую минуту своей жизни - в гостях, в ресторане. В метро. Просто рисует все, что видит. Одна статья о нем начиналась цитатой из него же "Мне повезло, я всю жизнь рисую!".

В Америке ему повезло - буквально через неделю, его - знаменитого художника детской книги, за ручку привели в "Новое Русское Слово" метранпажем. Потом даже вырос до старшего метранпажа. Поскольку не рисовать он не мог, то стал делать карикатуры для газеты - это был его приработок. Папа стал лицом этой газеты и фактически - ее художественным редактором (формально там была такая должность - "Арт-директор", и на ней числился сын владельца). Все это папе было не важно.

Он был счастлив, что опять можно рисовать.

Я собираю свои вещи и иду к начальнице - проститься, (это - пятое место за месяц, из которого я ухожу). Начальница, на самом деле, она владелица, но слово "начальница" к ней идеально подходит, крупная баба - светлоглазая еврейка - наверное, она была красивой, пока обжорство, пьянство и сволочизм над ней не поработали. В столе у нее всегда бутылка коньяку. Морда красная.

- Вивиан, я ухожу. Мне не нравится, что тут орут на людей.

- Да брось ты, Джулия. Не бери в голову. Орут на китайцев - ну ты же знаешь, какие они бестолковые. На тебя тут никто не орет и никогда не будет. Ты же БЕЛАЯ ЖЕНЩИНА.

"Белая женщина" - это что-то из моего пионерского детства - Маршак, Михалков, Маяковский...

Мистер Твистер - "Бедный старик, он ночует на стуле!", какая-то идиотка-девочка, вылезшая на сцену, с рублем в руке: "Друзья, купите дядю Тома!.... И вся советская страна за этой девочкой стояла!...", "Белый сахар - делает черный..."

Там, в Мид-вест Индиане - был Мартинсвиль, но я никогда не смотрела в его живое лицо, он был в 15-ти милях, но для меня все равно - только на бумаге - у Шеппарда.

- Нет, я не белая! Никогда не была белой и не собираюсь ею быть. Это ты - белая. Белая сука.

("Вайт бич" - так говорят негры.)

Последний раз останавливаюсь в дверях: вот он сидит - буддизм: сгорбленные над дизайнами спины, бесстрастные лица, ранние морщины у глаз от бесконечного недосыпа. ПЕРВАЯ ЗИМА...

Плакали мои еврейские деньги! Что ж такое!

ЭЙ ВЫ, ЕВРЕЙСКИЕ ДЕНЬГИ! ДАЙТЕ ТРЕШКУ ДО СУББОТЫ!

Трешку до субботы дает мне Ирка - "еврейская невеста", ее личная жизнь медленно, но верно катится к свадьбе.