Юля Беломлинская - Бедная девушка или Яблоко, курица, Пушкин

Я жила на Петроградской - мир мой был абсолютно круглый и счастливый. Он состоял из ЯБЛОКА, КУРИЦЫ и ПУШКИНА. Помните такую детскую игру? Сначала пишешь на бумажке три слова:

ЯБЛОКО.

КУРИЦА.

ПУШКИН.

Потом прячешь эту бумажку, подходишь к какому-нибудь человеку и просишь:

- Назови быстро: фрукт, домашнюю птицу и поэта!

Очень многие говорят: яблоко, курица, Пушкин! И тут ты с восторгом предъявляешь свою бумажку, а потрясенный человек говорит:

- Ой, а откуда ты знал?

Я-то точно тот, кто всегда скажет именно эти три слова. Из них и состоял мой мир.

Яблоком и курицей я кормила ребенка. Яблоко было зеленое - полезное, а курица - синяя, потому что без очереди и за рупь семьдесят. Иногда еще родители с криком: "Ты не мать, а фашистка!" распахивали мой холодильник и закидывали туда... курицу! Но все же розовую - из кулинарии - за три восемьдесят.

Так и жили...

А главное был - Пушкин. Пушкин был "Наше Все". Никто не верил ни в Бога, ни в Советскую власть, ни в Россию - а в Пушкина все верили и всегда. Он висел на небе Солнцем русской поэзии и просвечивал дырочкой в левом боку. И Маяковский просвечивал, и Лермонтов, а снизу болтались на своих веревочках Марина и Сережа - "золотые головы", как елочные игрушки, и все остальные вокруг; самым младшим стал Башлачов, наверное, они гоняли его за небесной водкой и ему выдали Гермесовы крылатые сандалии - чтобы легче леталось из окна...

С ними было не страшно. И за Полю не страшно - от яблока и курицы выживет ее тело, а от Пушкина и Ко - душа. А потом сделалась вот эта - точно из учебника истории - НЕкровавая реформистская революция. Сначала пошатнулось яблоко. Я помню свою первую очередь за яблоками - летом - на Петроградской - я стояла часа два с половиной. Тогда я испугалась - и стала вместе со всеми ждать гражданской войны.

А потом к гражданской войне подошли вплотную - и тут пошатнулся мой Пушкин - он стал получаться вроде как и не мой, а лишь временно взятый напрокат. И все - не мои: и Марина, и Сережа, а мне только Мандельштам остается и еще, почему то Фаня Каплан, (нет, конешно, все-таки Леня Канегиссер - он был поэтом). В общем, подошли вплотную к Гражданской и пришла пора отвечать за козла. Или отрекаться - но гены не позволяют. Дедушка в 13 лет убежал из Парголова в царский торговый флот, а брат его дядя Наум устроил революцию в доме собственного отца - обойщика мебели, красавца, любовника баронессы (так гласило семейное предание). Дядю Наума я никогда не видела - его не любили, он не сидел - попал в один список с Крупской, и Сталин этот список не подписал - больше оттуда никого не трогали. У него было 4 жены, а дети его умерли ужасно: Тамарку зарезал пьяный араб, (она стала валютчицей), а Володька получил передозняк - дети Дома на набережной. В Питере все они никогда не появлялись. В войну дядя Наум ушел на фронт добровольцем - политруком. И 4-я жена Клава была медсестра, которая вытащила его раненого из воронки - он там все в атаку бегал.

- Политруков ВАШИХ в атаке СВОИ стреляли в спину.

- Правда, правда... Для того, чтобы тебя в атаке СВОИ стреляли в спину, ты должен, по крайней мере, бежать впереди - первым выскочить из окопа на пулемет - ЗА РОДИНУ. За Родину, с оружием в руках отбитую в 17-м году у коренного населения.

В общем, от всех этих гатчинских аптекарей и парголовских обойщиков мебели (это все столыпинские местожительства) осталась я - единственное потомство. Вот я и решила, что отвечать - мне. Больше - некому. А чего отвечать - не знаю.

Зачем вы сделали у нас революцию?

Остальные НАШИ мальчики вокруг отвечали:

Не мы, мол, дедушки наши - паганые мудаки,

и с еще большим чувством, чем прежде, затягивали: "...Поручик Голицын, раздайте патроны...". Ну, это - которые мальчики. А мужики - жестоковыйные питерские фарцовщики, санитарные врачи и контрабасисты - мрачно шли в Овир. Мужики в этом городе никогда друг друга не любили. У нас ведь тут та самая ЧУЖА ДЕРЕВНЯ, в которой:

Мужики дерутся, топорами бьются

А по будням там дождь, дождь,

А по будням там дождь, дождь

А по будням там дождь, дождь,

А по праздникам... дождь!

Всегда они различали - кто какого роду- племени. И в пору моей юности после бесконечного просеиванья, прочесыванья этого города кровавой расческой (последние коренные питерцы перемерли в блокаду - им, НЕВАЖНЫМ людям не выпало ни пайков, ни эвакуации), - опять МОИ выжили лучше - дедушка вот вовсе убежал в 47-м. Убежал из "Вечерки" в Мурманск, штурманом на селедошный флот и до 53-го пахал на ледяной каторге - но за зарплату и, зная, что дети не в детском доме, а дома - на Моховой. А моряком он уже давно не был - с 24-го:

- Партия дала мне в руки перо!

На войне он, конешно, опять воевал изо всех сил и высаживался прямо на эту самую МАЛУЮ ЗЕМЛЮ с морским десантом.

Отчего и умер впоследствии, когда ему было 74 года. Это вышло вот как:

В 72 он стал капитаном спасательного катера в питерской

команде водных скутеров, они там все время

опрокидываются на соревнованиях и их надо вылавливать.

В общем,, поехали они на соревнования в Сталинград, и дед встретил моряка,

с которым тогда ходил в этот морской десант. И сели они выпить и пили десять

дней.

А потом он приехал домой - счастливый - наша команда всех победила, на следующий день утром вышел за газетой, встретил соседа - тот рассказал ему анекдот, дед вернулся, стал рассказывать этот анекдот бабке - рассмеялся и умер. В одно мгновенье. Не факт, что такую смерть посылают святым - им может и мучительная полагается, но я уверена, что такую дарят - только чистой душе. Каждый, наверное, о такой мечтает.

Он так и остался для меня идеалом мужчины - мой худой, похожий на беркута революционный дедушка. Я знала, что надо за него отвечать - только не знала что ответить. Я вообще растерялась от этой гражданской войны, так вплотную подступившей - это друг друга они не любили, а меня то они любили все подряд, и я их в ответ - всех подряд, не разделяя на наших и не наших и всеми возможными способами - от минета до эпистолярного романа, от групповухи до Светлой Братской Любви. Я умудрилась почти ничем кроме любви до 30 лет не заниматься, все остальное (фильмы, спектакли, картины, песни...) делалось между делом и являло собою некий жмых - отходы основного - любовного производства.

В основном любила я (как настоящая героиня настоящей антисемитской прозы) гениев русской культуры. И захватывала их в плен! Как впрочем, и они меня. Когда любовь перетекала в нетелесные формы, происходил обмен пленными. Еще немножко я любила местечковых евреев - за родственность и голубые глаза, иногда казанских татар, сибирских латышей, обрусевших украинцев ну и донских казаков само собой.

Этим в моем круглом мире завершалось слово "Русь", которую я единственно и любила всегда, по завету дедушки, который в 17-м году с оружием в руках ... трофейная моя Русь.