Шломо Вульф - Водолазия

4.

Отличился я перед Таней уже ранним летом.

Если первую сессию я окончил с двумя четверками - по истории партии и прак-тике, а остальные - слабые трояки, то вторую - только с двумя твердыми тройками - по химии и черчению. Так из меня конструктора и не получилось бы. Что? Ну, кому это сегодня интересно? Да, с первого дня. А кого еще комсоргом курса? Даш-ковского? И в институтском комитете комсомола был не из последних. Опять же только потому, что эти холеные... молчу... брезговали. Дашковского я как-то в дружину уговаривал вступить. Парень рослый, мускулистый, чем не боец? А он мне говорит: "Я, Дима, сюда я не на милиционера пришел учиться. К тому же, я от вида крови тут же в обморок падаю. Да я и драться-то не умею."

Каждому свое. Кому-то людей защищать, а кому-то за этих защитников прятаться. В меру своей совестливости. Когда я ему это сказал, он только пожал плечами.

В тот вечер мы отмечали наш переход на второй курс на островах. Это, если кто не знает, один из парков культуры так назывался - Кировские острова. Зимой катки по всем прудам и тропкам, а летом - гребные лодки напрокат. Я уже смирился с Тамарой, только ее и катал, а Таню - один из аристократов, с фамилией с обложки наших же учебников. Наследственный корабел с петровских еще времен. Только что без приставки фон. Так вот, откатались мы, развели костер на берегу реки за пределами зоны отдыха и стали картошку печь. Тут уж, надо сказать, кто специа-лист так это я. А неподалеку на берегу сидели и тоже пили себе шестеро парней. Мы их не трогали. А они все прислушивались к таниному смеху и поглядывали на золотую головку у нашего костра. И вот, здрасте вам, идут. С ужимочками и ма-терком. Шпана питерская, я их уже по дружине неплохо знал. Если не с финкой, то уж точно с кастетом или со свинчаткой. И, к тому же, не из маменькиных сынков. Барон уже отключился, девчонки не в счет. Так что вшестером на одного. А свой ломик, как вы понимаете, я случайно на целине забыл... Попробовал разводить дипломатию. Представился, мол, Дима я. Водолазов. С друзьями. Вас не трону. Давайте-ка по-хорошему. Один, хиленький такой, что в каждой банде мозга за неимением прочего, самые говнистые ребята, между прочим, говорит: "Мы тебя, Дима, тоже уважаем, хоть и пили врозь, а Танечку твою (Томка, как всегда, не в счет) не только уважаем, но и успели полюбить. И хотели бы с ней провести остаток хорошего весеннего вечера тут, на нашей хазе. Не бойся, не обидим. Так что вы, мол, прочие, направо, а мы с ней - налево, идет? А она смеется себе, хотя глазки сверкают тревожно. Тоже дипломатничает. А куда деваться, при таком-то соотношении сил?

Оставалось только показать им мою водолазию! По целинной привычке я выбрал для деморализации прочих самого амбалистого, на меня похожего. Того, что у хи-ляка, как водится, в телохранителях ходит. И, не дожидаясь, излишнего накала страстей, звезданул его кулаком в солнечное сплетение. Он тут же скрючился, прижался щекой на гравийной тропке. Только ногами сучит и на меня беззвучно рот раззевает.

После первого удара темп терять - верная погибель. Не оборачиваясь, я в тот же момент второму по рангу, что заранее у меня за спиной было пристроился, врезал снизу вверх каблуком по яйцам. Он тоже сел и на звезды уставился - сроду таких ярких не видел... Осталось четверо на одного. И уже с финками - все! Тут вся надежда на психологический эффект. Я у гиббонистого брюнета с золотой фиксой перо ногой выбил, а его самого сгреб за воротник так, что сразу лопнули и пиджак, и сорочка, и кинул голой спиной на паршивчика. Оба влетели в реку, и их там стало илом затягивать, пока друг на друга залезали. Ну, а двое мне уже, как Василию Иванычу, когда до земли три метра осталось - с такой высоты мы, мол, и без парашюта прыгать привыкли. То есть одному сбоку по челюсти так, что он, как оглянулся назад, так и завертелся в этой позе, а второму - лбом в переносицу, чтоб глаза его меня больше не видели. Тут те, что в ил было залегли, вылезли. Гиббонистый на четырех руках ползет ко мне, воет от ярости и плюется черным илом, сквозь который его фикса искрит. Недоостыл. Ну, я ему пыром под челюсть, чтобы еще поплескался, падла. Фикса тут же погасла во глубине вод. А мокрого хиляка, что в бега было кинулся, я поднял за штаны и галстук, поднял над головой, раскрутил и чуть не на середину реки закинул.

В нашем ратном деле - самый впечатляющий трюк.

А как бы вы себя вели, если тут Танечка визжит от восторга и в ладошки хлопает?

Шпане уже не до нас. Те, что оклемались маленько, ныряют, любимого главаря спасают, ориентируясь по редеющим пузырям на воде. Да и мне не до них - арис-тократа моего надо разбудить и смыться, пока им подмога не подоспела или они сами не озверели окончательно. А барон, как назло, таращится: где это я? ты кто? Пришлось его волочить в кусты за прибрежной трассой. Он там снова в свою нирвану рухнул, а мы с девочками сидим и пикнуть боимся - по берегу уже человек пятнадцать бегает, из воды утопленика волокут, тятя, тятя, наши сети!.. Попадись я им после того, что успел натворить!.. Да и милиции я после тех чеченов боюсь. Изи рядом нет. Кто меня вызволит? Да и Шура мне велел не высовываться, а?

Тут, на наше счастье, рейсовый автобус остановился, как раз между нами и ними. Я затащил туда за шиворот мертвеца-барона, а девочки влетели раньше. Томка пригнулась на сидении, чтобы те ее не заметили, а Таня, напротив, бросилась к заднему стеклу - воздушные поцелуи им посылать.

* 3. *

1.

Маме с целины я писал часто, деньги посылал ежемесячно, но не приезжал ни разу - некогда было. То один аврал, то другой. То на работе, то в комсомоле. И вот поезд домой - в Эмск! Уже лениградец, студент Корабелки. Ни перед кем не стыд-но показаться. Деньги я заработал в порту, на вертушках. Впрочем, ты со мной там на дорогу к себе домой зарабатывал. Ты был свой парень, не Феликс.

- Хоть и еврей?

- Не ехидничай. Впереди об этом и речь... Итак, вокзал. Лето, светло, хоть белые ночи и на исходе. И поезд. Вагон, конечно, не купейный. Такое мне надолго было не по карману. И Шурика на этот раз мне в дорогу не попалось. Публика была со-лидная, семейные, с детишками. Так что дорогу я и не запомнил.

В полдень следующего дня появился наш вокзал... Убожество, но до чего милое! И поезд стоит всего две минуты - только соскочить на перрон.

Маму я не узнал. Так постарела, словно я с бабушкой, ее мамой, встречаюсь. И да-вай плакать. Я стою с чемоданом с подарками, за спиной рюкзак, одет с иголочки, а на шее висит чужая пожилая женщина вроде тех, что к нашему поезду на всех станциях горячую картошку в кульках выносили. И плачет, плачет. Потом под-няла на меня красное мощнистое лицо, и я увидел ее глаза. Мамины глаза! И так мне на душе тошно стало, так стыдно, что не приезжал...