Сергей Дурылин - Колокола

Он расспрашивал Фавста о здоровье, о войне, — и спросил о чужедальном звоне.

— Нет, не хорошо там, отвечал Коняев. — Зазвонят: не пчела золотая вольным рóем гудит, а будто — шмель жужжит, — в комнату залетел и об стенки бьется — ударится и жужжит со злости, жужмя жужжит. Приехал на родину. Слышу — наши другое, совсем другое…

Василий улыбнулся невеселою улыбкою.

— А говорят: в Бога ты не веришь…

— Не верю, — серьезно и твердо ответил Коняев.

— Так как же в Бога не веришь, — а звон христианский любишь? Чудно что-то!

— Люблю. Я радость люблю. Я слышу звон — и радуюсь. Звон — это к облакам, к ветру, к солнцу, к звездам прибавление. Они сверху, с неба, человека радуют, а человек прибавил к ним радость: зазвонил в колокол. Я лежал больной — и слушал. А! — слышу! — звонят, — и радуюсь. Думаю: живой буду, должен быть, — колокола меня еще радуют… Мертвому ничто не радостно. Замечал я: и птица колокольный звон понимает: зазвонят — она щебечет радостней, поет — ликует, точно в звон влететь песней хочет…

— Чудной ты! — повторил Василий. — Приходи, как встанешь: позвони…

— Нога у меня, — покосился на одеяло Коняев, и, улучив минуту, чтоб мать не слыхала, шепнул Василью. — Охромею я немного! Звонить не долезу. Высоко. А вот слушаю отсюда — и радуюсь…

— Чему ж ты радуешься? — спросил Василий, берясь за шапку — ведь звон к Богу зовет. А у тебя — поверить тебе — Бога нет.

— Чему? Радости радуюсь.

Коняев улыбнулся широкой, светлой улыбкой. Глаза его сделались нежны и чисты, как у задумавшегося отрока. Василий посмотрел на него зорко и, словно порешив что-то про себя, произнес тихо:

— Ну, и радуйся, чему радуешься. Кто вас разберет? Бог с тобой! Прощай.

В декабре ударили сильные морозы. В городе стояли у лавок длинные очереди за хлебом, мясом, сахаром. Жгли костры, прыгали вокруг них, а перезябшие мальчишки скакали через огонь, как в Иванову ночь.

Стоя в очереди с плетеной сумкой, старинщик Хлебопеков говорит учителю Ханаанскому:

— Это языческое сигáнье через огонь не внушает доброго.

Ежась от холода в ватном пальто, Ханаанский отзывался зябнущим голосом:

— Вот увидите, когда мы подойдем к прилавку, хлеб весь разберут…

Хлебопеков молча кивал головой и продолжал:

— В старое время, еще на моей памяти, все было лучше: мука была так дешева, что свиньям можно было печь пироги с капустой. Уповательно, варенье варивали пудами, и, благодаря дешевизне сахара и меда, хозяйки делали опыты: изобретали новые сорта. Помню, Анна Климовна Петухова, варила огурцы на меду, а однажды попробовала лук на меду, но получилось отвратительно: скормили свиньям. Все было в старину лучше, уповательно, одни нужники были хуже: в отдельных кибитчóнках, на юру, на морозе, но люди были здоровее, и пользовались без последствий. Морозы же тогда были сильнее нынешних: домашняя птица на лету мерзла.

— Черт бы побрал эти морозы! — отзывался из-под воротника Ханаанский. — Вы увидите: фигу мы получим!

— Фига — плод съедобный, Евлампий Данилыч, — отвечал Хлебопеков, — ни вы, ни я, уповательно, мы не отказались бы попить чай с фигами. Что фига, что маслина — плод евангельский: давно замечено, кто не ест маслин, тот не православный. Маслина — благочестивая еда: из нее масло деревянное делают и апостолы ее вкушали. Но, уповательно, нам ни маслин, ни фиг в кооперативе не дадут…

— Бросьте вы про маслины! — с досадой крикнул Ханаанский и выставил нос из воротника: — Черт ли в ваших маслинах!

— Его в них столько же, Евлампий Данилыч, сколько в ваших фигах, — обидчиво заметил Хлебопеков. — А хлеба-с, уповательно, вам не дадут-с!

— И вам, я думаю…

— И мне-с, но я, по очереди стою впереди вас…

— Ну, и стойте…. А я озяб, и идиотство это — стояние это Марие-египетское — продолжать не намерен.

Ханаанский выбрался из очереди и побрел домой.

На Святках морозы сменились метелями.

Точно белое чудовище опоясало Темьян крепким кольцом и, воя от злобы, не пропускало в город поезда с хлебом. Метели вопили день и ночь, в течение трех недель.

Хлебопеков, в огромных, крашеных валенках, выходил на крыльцо, прислушивался к вою и воплю, несущемуся из белой смуты и мути, обступившей Темьян со всех сторон, и замечал про себя:

— Таких не запомню!

Он открывал огромный «Памятник веры», где на вкладных листах записывал происшествия, листовал, — и сомнительно качал головой:

— Не запомню!

Несмотря на нелюбовь свою к ветхому расстриге Геликонскому, он велел заложить сани и съездил к нему узнать, «бывалое ли дело такие метели в Темьяне?» Расстрига мастерил железную печку и, не отрываясь от работы, сообщил ему, что не запомнит таких метелей, и от отца про такие не слыхивал. Что была, по дедову преданью, в двенадцатом году такая метель, но она была как бы специальная метель, «на француза», и русских не морозила, а только французов.

Это успокоило Хлебопекова: память, значит, не изменила ему. Он успокоился, но ненадолго. По дороге от расстриги — он не остался у него ни чаю попить, не перекусить: «расстригин хлеб аппетит отстригает» и идет во вред душе и телу, — по дороге, сидючи в санях, Хлебопеков внезапно вопросил себя:

— Та метель — на француза была, а эта на кого же?

Он долго, до самого дома, раздумывал, и порешил, наконец, — «на немца!»

Но тут же и усомнился:

— Немцев у нас в Темьяне нет: что и были, уповательно, их из города выселили. Хлеба нет в городе, и подвозу из-за метели нет. Не на российских ли? — ужаснулся Хлебопеков.

Но, сидя за чаем, успокоил себя теплом, свежей булкой, малиновым вареньем, предохраняющим от озноба, и порешил безотменно:

— На немца!

За тем же, за чем приезжал к расстриге Хлебопеков, приплелась к нему и Тришачиха Испуганная, не одна, а с Фигушкой: боялась одна идти — ветер бы не сшиб: «Сшибет — я со снегу не встану: я не вставучая; снегом занесет — оледенею!»

Они принесли распопу кусок пирожка с капустой; пирожок оказался мерзлый. Очень не хотелось Испушанной идти к расстриге: «от благодати, хоть волосок, да отстрижет», — да он был всем ведомый старожил в городе, а надо было ей точно узнать: «в быль или в небыль такое мéлево снежное?» Так прямо и спросила Испуганная расстригу:

— «Скажи, Серафим Иваныч, в быт или небыт такая заваруха снежастая и бывало-ль, чтоб весь январь был сплошь снежмяный?»

Расстрига ей ответил, как Хлебопекову:

— Я не помню, отцы не запомнили, а деды передали, будто на француза была зима такая же снежáчиха.

— Так то на француза! — протянул Тришачиха. — Где же теперь француз? Эта-то снежень на кого же?

Развел руками расстрига:

— Бог знает!

— Он-то знает, — согласилась Испуганная, — знает… — повторила она и вздохнула; приняла мысль: узнать, на кого поднята страшная снежмянь?