Татьяна Жарикова - Петропавловская крепость

Журналистика на Западе потому имеет такой вес, что всякий журнал там отголосок какого-нибудь отдельного слоя общества, что на Западе журнал не спекуляция какого-нибудь одного лица, но орган передачи всех идей и всех мыслей целого общества, содержащего этот журнал на акциях. Петрашевский утверждал, что русской литературе недостает сочинителям образования, что всякий со школьной скамьи уже вооброжает себя великим писателем, что в литературе нашей преобладает только дух спекулятивности, а не желание передавать своим читателям истину, идеи, хотя бы немного человечные. Цензура не будет мешать. Цензорам надо представить истину в таком виде, чтобы они эту истину не могли бы принять за что-нибудь другое, кроме как за истину. И тогда цензоры не будут препятствовать. После этой речи Петрашевский предложил создать свой журнал.

Жаль, мало народу пришло в этот вечер. Из литераторов были только Дуров, да Михаил Достоевский. Не было брата его, Федора, более известного сочинителя, считающего себя чуть ли не первым русским писателем после Гоголя. На его страсть, самолюбие расчитывал Петрашевский. Задень тщеславие Федора Михайловича, помани пряником, и пойдет за тобой, куда угодно. И Плещеев должен был поддержать, но и он не явился, хотя знал, что разговор должен пойти о литературе.

Когда Михаил Васильевич закончил свою речь, Дуров возразил, мол, журнал на акциях - химера. И на цензора действовать убеждением глупо, не выйдет толка. Надо, наоборот, вокруг пальца цензоров обводить, чтоб хоть одна идея проскочила, а лучше всего редактору журнала быть в дружбе с цензорами и властями, тогда, какую бы статью он не захотел поместить, всякую пропустят.

Сразу после Дурова вскочил Баласогло, черноволосый, смуглый, худой, говорил он всегда страстно, а на этот раз в словах его чувствовалась неприкрытая желчь. Он сказал, что все сочинители люди тривиальные, убивающие время в безделье и между тем гордящиеся своими доблестями больше какого-нибудь петуха. Хоть, например, братья Достоевские и Дуров посещают собрания Петрашевского уже три года, могли бы, кажется, пользоваться его книгами и хоть наслышкой образоваться, но они не читали ни одной порядочной книги, ни Фурье, ни Прудона, ни даже Гельвециуса.

Момбелли, гвардейский офицер, перебил Баласогло, заступился: не надо бранить тех литераторов, которые принадлежат к их обществу, их и в том большая заслуга, что они разделяют общие с ним идеи.

Петрашевский продолжал теперь спор в одиночку, теребил свою длинную бороду, стоя у стола, обдумывал, как точнее записать свои мысли. Журнал необходим. Нужно начинать вести пропаганду через печать. Пора приспела. Размышления прервал звон колокольчика. Михаил Васильевич недовольно поморщился: поздновато кто-то явился. Он вышел в коридор, открыл и увидел на лестничной площадке управляющего Третьим отделением генерала Дубельта с офицером в голубом и двумя жандармами.

- Ба, Леонтий Васильевич! - воскликнул Петрашевский, раскидывая руки, словно собирался обнять Дубельта. - Собственной персоной!... Что же Вы так поздновато, - укоризненно продолжал он, отходя вглубь коридора, чтобы пропустить жандармов. - Часика бы на три пораньше... Гости были. Я ведь, как Вам известно, по пятницам принимаю...

- Господин Петрашевский? - строго спросил, входя, генерал. Одевайтесь!

- По-моему я одет, - оглядел себя Михаил Васильевич. После ухода гостей он переоделся в домашнее. - Ночью я иначе не одеваюсь!

- Вы не знаете куда Вас повезут...

- Догадываюсь, - перебил, усмехаясь, Петрашевский.

- ...и перед кем предстанете, - закончил Дубельт.

- Неужто перед самим... - с наигранным испугом поднял Михаил Васильевич глаза к потолку.

- Не поясничайте... Прошу одеваться!

- Тогда надо... тороплюсь, - двинулся Михаил Васильевич в комнату. Он слышал, как Дубельт сердито приказал:

- Обыскать!... Все бумаги, письма, книги связать!

Петрашевский догадался, что генерал сердит потому, что ожидал, что появление его вызовет трепет, испуг, а его встретили с иронией.

- Леонтий Васильевич, - крикнул он из комнаты насмешливо, - не смогут жандармы приказ Ваш выполнить! Книг у меня столько, что бечевки не хватит.

Генерал ответил не сразу. Видимо, обдумывая ответ. Произнес в тон Петрашевскому:

- Мы знали куда ехали. Запаслись!

Обыск продолжался часа два. Бумаги и письма взяли с собой жандармы. Квартиру опечатали и вышли на улицу.

Утро серенькое, туманное. Дождик перестал. Тихо. Фыркнула лошадь. У подъезда стояла карета. Кучер, дремавший на облучке, услышав шаги, стук двери, поднял голову и стал расправлять вожжи:

- На Фонтанку! К Цепному мосту, - бодро бросил ему Петрашевский и по-хозяйски, первым, полез в карету.

Жандармский офицер удержал его за локоть.

- Не торопись!

Пропустили вперед жандарма с двумя пачками бумаг. Потом офицер подтолкнул к двери Петрашевского.

3

В третьем отделении поднялись в большой зал, где было многолюдно и все знакомые лица: Федор Достоевский, Момбелли, Дуров, все вчерашние гости, всего, наверное, десятка три будет, и между ними господа в голубых мундирах.

С удивлением увидел младшего из братьев Достоевских, Андрея. Петрашевский познакомился с ним, когда навещал Федора, но у себя Андрея никогда не видел. Вероятно, взяли его по ошибке, вместо Михаила. Возле одной двери столпилось несколько человек вокруг невысокого лысого чиновника, у него был какой-то список в руках. Момбелли увидел вошедшего Петрашевского и энергичным жестом пригласил его к группе вокруг лысого чиновника. Достоевский тоже поманил туда же Михаила Васильевича.

- Недосуг мне, господа, - громко ответил Петрашевский, снимая свою широкополую до нелепости шляпу и кланяясь. - Спать хочется зверски, вздремну малость.

Он растегнул широкий плащ, устроился в кресле у окна и надвинул шляпу на глаза.

Напрасно не подошел он к ним. Мог бы увидеть в списке, по которому лысый суетливый чиновник проверял арестованных, перед именем Антонелли надпись карандашом: "агент по найденному делу". Но не узнал этого Петрашевский и сказать ему не успели. Голубые мундиры вдруг засуетились, отводя арестованных друг от друга, и замерли. В зал вошел шеф жандармов граф Орлов. Вслед за ним несколько офицеров, звеневших шпорами и сверкавших эполетами с золотым и серебряным шитьем. Орлов остановился. Лысый чиновник со списком суетливо подскочил к нему и что-то тихо проговорил.

- Сколько всего арестовано? - спросил Орлов.

- Тридцать четыре, Ваше сиятельство.

Граф Орлов повертел в руке список и ступил два шага вперед.

- Изволили, господа, незаконными делами заниматься? - строго спросил он, сердито оглядывая в тишине арестованных.

- Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, - громко произнес Петрашевский, отодвигая пальцем шляпу на затылок.

Читать дальше