Иван Тургенев - Дым

– Вы… вы давно в Бадене? – спросил генерал Ратмиров, как-то не по-русски охорашиваясь и, очевидно, не зная, о чем беседовать с другом детства жены.

– Недавно, – отвечал Литвинов.

– И долго намерены остаться? – продолжал учтивый генерал.

– Я еще не решил.

– А! Это очень приятно… очень.

Генерал умолк. Литвинов тоже безмолвствовал. Оба держали шляпы в руках и, нагнув вперед туловище и осклабясь, глядели друг другу в брови.

– "Dеux gendarmes un beau dimanche", – запел, разумеется, фальшиво, – не фальшиво поющий русский дворянин доселе нам не попадался, – подслеповатый и желтоватый генерал с выражением постоянного раздражения на лице, точно он сам себе не мог простить свою наружность. Среди всех своих товарищей он один не походил на розу.

– Да что же вы не сядете, Григорий Михайлыч, – промолвила наконец Ирина.

Литвинов повиновался, сел.

– I say, Valerien, give me some fire, – проговорил другой генерал, тоже молодой, но уже тучный, с неподвижными, словно в воздух уставленными глазами и густыми шелковистыми бакенбардами, в которые он медленно погружал свои белоснежные пальцы. Ратмиров подал ему серебряную коробочку со спичками.

– Аvez-vous des papiros? – спросила, картавя, одна из дам.

– Dе vrais papelitos,comtesse.

– "Deux gendarmes un beau dimanche", – чуть не со скрипом зубов затянул опять подслеповатый генерал.

– Вы должны непременно посетить нас, – говорила между тем Литвинову Ирина. Мы живем в Ноtel dе L'Europe. От четырех до шести я всегда дома. Мы с вами так давно не видались.

Литвинов глянул на Ирину, она не опустила глаз.

– Да, Ирина Павловна, давно. С Москвы.

– С Москвы, с Москвы, – повторила она с расстановкой. – Приходите, мы потолкуем, старину вспомянем. А знаете ли, Григорий Михайлыч, вы не много переменились.

– В самом деле? А вы вот переменились, Ирина Павловна.

– Я постарела.

– Нет. Я не то хотел сказать…

– Irene? – вопросительно промолвила одна из дам с желтою шляпкой на желтых волосах, предварительно нашептавшись и похихикавши с сидевшим возле нее кавалером.– Iгепе?

– Я постарела, – продолжала Ирина, не отвечая даме, – но я не переменилась. Нет, нет, я ни в чем не переменилась.

– "Deux gendarmes un beau dimanche!" – раздалось опять. Раздражительный генерал помнил только первый стих известной песенки.

– Все еще покалывает, ваше сиятельство, – громко и на о проговорил тучный генерал с бакенбардами, вероятно намекая на какую-нибудь забавную, всему бомонду известную историю, и, засмеявшись коротким деревянным смехом, опять уставился в воздух. Все остальное общество также засмеялось.

– What a sad dog you are, Boris! – заметил вполголоса Ратмиров. Он самое имя "Борис" произнес на английский лад.

– Irene? – в третий раз спросила дама в желтой шляпке. Ирина быстро обернулась к ней.

– Eh bein, quoi? que me voules-vous?

– Je vous le dirai plus tard, – жеманно отвечала дама. При весьма непривлекательной наружности она постоянно жеманилась и кривлялась; какой-то остряк сказал про нее, что она "minaudait dans le vide" – "кривлялась в пустом пространстве".

Ирина нахмурилась и нетерпеливо пожала плечом.

– Маis que fait donc monsieur Verdier? Pourquoi ne vient-il pas? воскликнула одна дама с теми для французского слуха нестерпимыми протяжными ударениями, которые составляют особенность великороссийского выговора.

– Ах, вуй, ах, вуй, мсье Вердие, мсье Вердие, – простонала другая, родом прямо уже из Арзамаса.

– Тranquillisez-vous, mesdames, – вмешался Ратмиров, – monsieur Verdier m'a promis de venir se mettre a vos pieds.

– Хи, хи, хи! – Дамы заиграли веером.

Кельнер принес несколько стаканов пива.

– Байриш бир? – спросил генерал с бакенбардами. нарочно бася и притворяясь изумленным. – Гутен морген.

– А что? Граф Павел все еще там? – холодно и вяло спросил один молодой генерал другого.

– Там, – также холодно отвечал тот. – Мais c'est provisoire. Serge, говорят, на его место.

– Эге! – процедил первый сквозь зубы.

– Н-да, – процедил и второй.

– Я не могу понять, – заговорил генерал, напевавший песенку, – я не могу понять, что за охота была Полю оправдываться, приводить разные там причины… Ну, он поприжал купца, il lui a fait rendre gorge… ну, и что ж такое? У него могли быть свои соображения.

– Он боялся… обличения в журналах, – пробурчал кто-то.

Раздражительный генерал вспыхнул.

– Ну, уж это последнее дело! Журналы! Обличение! Если б это от меня зависело, я бы в этих в ваших журналах только и позволил печатать, что таксы на мясо или на хлеб да объявления о продаже шуб да сапогов.

– Да дворянских имений с аукциона, – ввернул Ратмиров.

– Пожалуй, при теперешних обстоятельствах… Однако что за разговор в Бадене, au Vieux Chateau!.

– Mais pas du tout pas du tout! – залепетала дама в желтой шляпе.– J'adore les questions politiques.

– Мadame a raison, – вмешался другой генерал, с чрезвычайно приятным и как бы девическим лицом. – Зачем нам избегать этих вопросов… даже в Бадене? – Он при этих словах учтиво взглянул на Литвинова и снисходительно улыбнулся. Порядочный человек нигде и ни в каком случае не должен отступаться от своих убеждений. Не правда ли?

– Конечно, – отвечал раздражительный генерал, также взбрасывая глазами на Литвинова и как бы косвенно его распекая, – но я не вижу надобности…

– Нет, нет, – с прежнею мягкостью перебил снисходительный генерал. – Вот наш приятель, Валериан Владимирович, упомянул о продаже дворянских имений. Что ж? Разве это не факт?

– Да их и продать теперь невозможно; никому они не нужны! – воскликнул раздражительный генерал.

– Может быть… может быть. Потому-то и надо заявлять этот факт… этот грустный факт на каждом шагу. Мы разорены – прекрасно; мы унижены – об этом спорить нельзя; но мы, крупные владельцы, мы все-таки представляем начало… un principe. Поддерживать этот принцип – наш долг. Рardon, madame, вы, кажется, платок уронили. Когда некоторое, так сказать, омрачение овладевает даже высшими умами, мы должны указывать – с покорностью указывать (генерал протянул палец), – указывать перстом гражданина на бездну, куда все стремится. Мы должны предостерегать; мы должны говорить с почтительною твердостию: "Воротитесь, воротитесь назад…" Вот что мы должны говорить.

– Нельзя же, однако, совсем воротиться, – задумчиво заметил Ратмиров.

Снисходительный генерал только осклабился.

– Совсем; совсем назад, mon tres cher. Чем дальше назад, тем лучше.

Генерал опять вежливо взглянул на Литвинова. Тот не вытерпел.

– Уж не до семибоярщины ли нам вернуться, ваше превосходительство?

– А хоть бы и так! Я выражаю свое мнение не обинуясь; надо переделать… да… переделать все сделанное.

И девятнадцатое февраля?

– И девятнадцатое февраля – насколько это возможно. Оn est patriote ou on ne l,est pas. А воля? – скажут мне. Вы думаете, сладка народу эта воля? Спросите-ка его…

– Попытайтесь, – подхватил Литвинов, – попытайтесь отнять у него эту волю…