Анатолий Злобин - Бонжур, Антуан !

- Узнаешь? - спросил Антуан и удивленно воскликнул: - Смотри-ка!

Знакомый поворот на взгорок к дому Луи Дюваля. А в доме свет горит - в самом деле странно.

Антуан посигналил у крылечка. Из дома вышла озабоченная Шарлотта: едва они вернулись с неудачного пикника, как у Луи разыгрался острый приступ радикулита, старая шахтерская болезнь.

Мы прошли в спальню. Шарлотта готовила мешочки с раскаленным песком, расстирала поясницу Луи змеиным ядом. Тот корчился от боли, но терпел. Так он и улыбнулся нам, со стиснутыми зубами.

- Виктор, - оповестил он, - я решил подать заявление в общество автотуристов, мы поедем в Москву на нашем "Москвиче" вместе с Шарлоттой, мне уже обещали. Я всю жизнь мечтал побывать в Москве, а теперь у меня есть московский друг Виктор Маслов, который покажет нам свой город.

Мы помечтали о будущей встрече в Москве. Боль немного отпустила старого партизана, Антуан договорился с Луи, что тот с утра разыщет президента, чтобы тот извинился перед ветеранами в Спа, мы попрощались и двинулись дальше.

Ромушан. Безмолвствуют могильные плиты, накрытые мраком ночи. Луч фонарика выхватывает из темноты узкую полоску пространства: кресты, надписи, медальоны, впаянные в камень. Венки на могиле еще лежат. Цветы поблекли и завяли, лента обесцветилась под дождем, и надписи уже не разобрать. Я поправил венок. Под факелом, зажатым в руке, раскрылись два слова: "с любовью и верностью". Так писала Жермен. Я провел ладонью по плите, очищая ее от опавших лепестков и еловых игл. Камни были прохладны, рисунок их прост и ясен. Главное имя еще не начертано на могильном камне, но я клянусь тебе, отец. Пепел Клааса стучит в мое сердце. Ты будешь отомщен, отец, и скоро. Кто он? Щеголь? Денди? Впрочем, теперь это не имеет особого значения, коль на рассвете я увижу его и узнаю.

И снова упруго рокочет мотор. Ночной рейд по Арденнам окончен. Завершены дела, отданы прощальные визиты. Из Ромушана одна у нас дорога - в Кнокке. Оттуда мы будем брать Щеголя. Нам не нужна внезапная или случайная встреча. Ведь Щеголь тоже может знать, что мы явимся к нему в Вендюне, на виллу черного монаха, или в Брюгге, в дом ван Серваса. Поэтому начнем с Кнокке. В первый же день по приезде я услышал об этом Кнокке: Ирма из Голландии говорила. И вот теперь, в последний день, я мчусь в Кнокке, чтобы встретиться со Щеголем. Встреча должна произойти по нашему желанию и в тот момент, когда мы будем к ней готовы, точно зная, что перед нами именно он, а не кто-то другой, чтобы действовать сразу и наверняка. На этот раз осечки быть не должно. Вела, вела меня ниточка, рассыпались камни, но все сойдется в Кнокке или Брюгге, потому что недвижно лежат могильные плиты, и ничто не смеет тревожить их покой.

Что было на мосту? Машина проскочила через мостик над ручьем, но это не тот мост. Сколько мостов обрушилось, сколько связей распалось! Торчат из воды разорванные быки, упали пролеты. Мосты тоже бывали преданными - как люди. Их разбивали и снова ставили, чтобы соединить разделенные берега. Но связь времен не распалась, потому что мосты пролегают и во времени, пролеты их ведут от поколения к поколению, сквозь даль веков. И этот мост времени нерушим. Мы с отцом на одном пролете, хоть и на разных его концах, и вахта наша одна.

Бежит по мосту ночной скорый Антверпен - Люксембург. Просверкнули поверху вагоны, затих перестук. Стрелка указывает на Льеж, однако Антуан делает разворот на широком пустынном перекрестке, и мы выходим на правый берег Мааса. До Уи больше тридцати километров, я предлагаю Антуану отдохнуть: мы намотали уже почти двести километров.

Меняемся местами. Антуан откидывает голову на спинку кресла и закрывает глаза. Хочу выключить приемник, он бормочет: не надо, под музыку лучше дремлется.

Машина покорно слушается руля, мотор приятно чуток, автострада бросается под колеса, льежские огни остались за спиной, встречных машин почти нет - и снова несемся в световом луче, убегающем от нас. Я чуть приглушил звук, покрутил ручку. Шорохи и вздохи планеты заполнили кабину. Что возникнет из шороха? "Как прекрасно пахнут ананасы, и как хорошо их есть вместе с тобой, потому что ты пахнешь еще прекрасней, чем эти ананасы"... К черту эту банальную мелодию, не хочу, чтобы она рождалась из шороха! И ананасы поглотились надрывным голосом, тоскующим под гитару. Голос был совсем близким: работал маяк "Европа-1", и парень старался вовсю: полупридыхая, доверительно нашептывал на весь свет о том как он одинок. "Идет дождь, и я сегодня один, в камине трещат дрова, в комнате тепло, но я одинок, потому что идет дождь, и ты не пришла, никогда не придешь, огонь в камине погаснет, и сердце мое остынет, я буду всегда одинок, и, если ты не придешь, дождь никогда не кончится, потому что это дождь моих слез". Так он тосковал, красиво и надрывно, а после него за ту же работу принялись четверо: рояль, гитара, контрабас, ударник. Они выливали свою беду отрешенно и упруго, тренированно сливаясь друг с другом, ударник отбивал палочками синкопы, чтобы они не распадались в своей тоске. Четверо парней сидят в теплой комнате, и над ними не каплет, стены затянуты гофрированным шелком, они тоскуют о том, как хорошо им тосковать вчетвером, когда для тоски созданы настоящие условия, им уютно и бездумно, как в купе ночного скорого, где их слушает молодая супружеская пара, пустившаяся в свадебный вояж; парни оттоскуют свое, спустятся вниз на лифте, пройдут сквозь вертящуюся дверь и зашагают по залитой огнями авеню, де Шанз-Элизе, переговариваясь меж собой, куда бы заглянуть и выпить, потому что они отработали честно.

Вот они забрались на высокие табуретки и думают теперь, что бы такое им сообразить на четверых, а ко мне приходит тревожная мелодия, ее выводит могучий оркестр и всякая там электроника с искусственным эхом: звонкая тревога протяжно несется над землей, планета переливается разноязычными голосами, тягучим или пружинистым благовестом инструментов, чтобы не было тоскливо ночью всем затерянным и оставленным, которые бессонно лежат сейчас в постелях или горюют в хижинах, стоят на вахте у штурвала, летят над ватой облаков, несутся сквозь ночь в машине, как мы. Тоска и боль течет над планетой, а те, что лежат под могильной плитой, - им даже не дано услышать этой тоски и боли, мольбы и призыва. Убитые, преданные, они не слышат и не знают, что эта песня есть на свете. И, верно, потому так печальна она. Но что расскажет эта песня живым, как утешит их она, облегчит ли одинокую тоску, пробудит ли веру в настающий день? Эфир наполнен средними волнами, средней музыкой, средними голосами, которые зазывают на все лады: гневно и бесстрастно, азартно и сладко - вся земля окутана невидимой вуалью из звуков, сквозь которые трудно пробиться к истине, а можно только отвлечься или забыться на мгновенье.