Феофан Злоправдов - Гризмадура

ФЕОФАН ЗЛОПРАВДОВ

ГРИЗМАДУРА

Второй опыт психоделистики

ОТСТУП ПЕРВЫЙ

Вот вам еще словечко - Гризмадура. Удобное словцо. И вроде ругательное, а не подкопаешься. Как тебя обругали, чем именно - не понять. Жизненное слово. В жизни ведь тоже так: обругают, обделают с головы до ног, а кто, как, за что темный лес.

Но речь не об этом. Речь пойдет, как вы, наверное, догадались, судя по роду заглавия, конечно, о женщинах. Они же девушки, девчонки, бабы, кадры, чувихи, телки, наклейки и кто знает как еще. О них, о них пойдет речь. О чем еще может поведать нам писатель-мужчина? Конечно, о женщинах. Писатели-женщины, впрочем, тоже ни о чем ином не говорят. Да и вообще вся литература - сплошное исследование Загадочного Женского Характера с бесчисленными продолжениями. Весь мир наш покоится на могучих женских плечах, так как же о них не писать? Я, например, пишу, хотя и не считаю себя писателем. В душе я поэт. Одна моя знакомая недавно так и сказала. Фефик, сказала она, какой же ты писатель, ты же у нас поэт-матюгальник. Но это к делу не относится. Сейчас она страдает замужеством...

Итак, Гризмадура - это вообще-то не ругань. И даже не женское имя. Гризмадура - это некое состояние моей души. Полусвет, полумрак, полуявь, полустон... Что-то в этом роде, но подробно не обяснишь. Это надо показать. Что я и собираюсь нынче сделать.

1

Когда я увидел открытый колодец, мне захотелось нырнуть в его раззявленную беззубую пасть. Открытые колодцы у нас не редкость, чего не скажешь о возникшем желании. Его уж точно - поди поищи. А я и не искал - само пришло. Но несмотря на редкую находку, я на миг подавил его и огляделся.

Ночная улица была пуста. Ветерок шевелил облезшие акации. О, белые акации - цветы эмиграции. Еврейские цветы, как недавно сказал один мой незнакомый художник. Потому что эмигранты - все поголовно евреи. Акации - тоже.

Она лежала возле колодца, грязная, ржавая, и при вспышках нагло подмигивающего фонаря я с трудом разобрал на ней выпуклые, полустершиеся буквы: ГРИЗМАДУРА. Лежала она неподвижно, как никому не нужная, выброшенная рухлядь. Я имею в виду колодезную крышку, а не девицу.

Девица, впрочем, тоже была, но не лежала, а сидела на корточках, глубокомысленно всматриваясь в бездонную тьму колодца. Кошелек уронила, что ли?

- Могу я помочь? - нейтрально осведомился я, чтобы выдать свое присутствие.

Девица подскочила, как ужаленная шмелем, и застыла на краю колодезной бездны, всматриваясь в меня. А я всмотрелся в нее.

Девица чем-то походила на крышку колодца, хотя была вовсе не старая, не ржавая и даже не грязная. Может, исписанностью? На крышке была надпись, и на девице была надпись. Даже много надписей. На маечке с глубоким вырезом, не прикрывавшей и бедер, было аршинно вышито: Ай хэв гив олл. На белой ноге гораздо выше колена алела корейская татуировка: фак гоу ту, и алая с зеленым оперением стрелка показывала, куда. На чистом же лобике, над которым жестко торчали индейским оперением разноцветные волосы, было коряво намалевано яркой помадой: ГРИЗМАДУРА.

Та еще девица. И босиком. Но вроде не пьяная. Уставилась на меня, тычет нежной ручкой в колодезный зев и шевелит пухлыми губами. Но не издает ни звука. Как в сказочке: разевает щука рот, но не слышно, что поет. Немая, что ли?

- Ты глухомемая? - спрашиваю и пытаюсь помочь себе жестами. Но тут же обнаруживаю, что из всего обширного языка жестов мне известны только два международных: левой рукой по бицепсу сжатой в кулак правой и указательным пальцем правой по внутренней стороне полураскрытых пальцев левой. Но это я потом обнаружил, а сначала воспроизвел эти жесты с восхитительной наивностью.

Девица смотрит на меня, как девственница на искусственный член: и любопытно, и не понять, что это такое, и стыдно одновременно, потому что мелькают догадки.

- Ты откуда сорвался? - на чистом русском говорит глухонемая, и возмущенные глаза мечут молнии. - Он ушел туда, а ты тут чухней предлагаешь заняться?

Я оторопело хлопаю глазами.

- Погоди, погоди, - бормочу. - Кто ушел? Куда ушел?..

- Учитель! - трагически вещает девица и снова тычет рукой в колодец.

Я тоже заглядываю в колодец и чудится - в черной глубине маячат какие-то тени.

- Зачем же он ушел? - не могу понять я. - Провалился, что ли?

- Его увели темные силы! - хорошо поставленным голосом трагика вещает девица. - Чтобы найти истину.

- Истину в канализации?

- Истина на дне, - с пафосом провозглашает девица. - А поскольку канализация - дно всякой цивилизации, то и искать ее надо именно там. Учителя нужно спасти!

- От истины? - решил схохмить я.

- От темных сил, дубина! - шипит девица, мигом растерявшая весь свой пафос, встает на колено перед колодцем и начинает шарить ногой в поисках ближайшей скобы. - Я иду на помощь, Учитель! - восклицает она и оборачивает ко мне личико с надписью на лбу. - А ты?

Глаза мои прикованы к круглому, белому и аппетитному, чего маечка почти не закрывала, а больше закрывать было и вообще нечем. Это аппетитное с вызовом выпятилось в мою сторону. А когда это я не принимал вызов?

- Я тоже иду! - с энтузиазмом восклицаю я. - Спасем Учителя!

- Спасем!

Девица находит скобу и махом исчезает в колодезной темноте.

Я, правда не с такой грацией и стремительностью, следую за ней.

И тьма поглощает нас...

ОТСТУП ВТОРОЙ

А вот отгадайте: длинное, красное, упругое - что такое? Ответ: мой психоз. Психоз под сенью роз... Психоз мой не от рождения и даже не от воспитания. Он по обстоятельствам. Он носит явно выраженный половой оттенок. Половой писхоз. Я психею от полов. Потому что имел дурость по молодости украсить свою квартиру паркетом. А паркет жена заставляет натирать каждую неделю. Лучше два раза в неделю. В идеале ежедневно. Но я далек от идеала и в этом месте обычно начинаю психовать, так что жене приходится пить успокаивающее. "Буду натирать хоть ежечасно! - ору я в пропахшей корвалолом кухне. - А ты будешь писать вместо меня! Роман!"

Тут жена всегда сдается. Писать она не умеет. Даже печатными... Нет, буквы она начеркать может, и даже сложить из этих букв слова. Но вот сложить что-либо из слов... Шедевром ее творчества является двустишие, которое она сочинила после того, как один-единственый раз в жизни (больше я не пускал) побывала на горосдком рынке. Вернулась растрепанная, раскрасневшаяся, с двумя полными сумками и восторженным ужасом в глазах.

- Меня хотели изнасиловать грузины, армяне, евреи, милиция, казаки, зеваки и даже один член из обкома, - заявила она с порога, потом села и написала поверх моей рукописи:

Я сходила на базар,

Там поднялся тарарам...

Не касаясь пробелов в рифмовке и стилистике, у этого двустишия было одно неоспоримое преимущество: оно абсолютно адекватно отражало действительность. Не успела жена появиться на базаре, как там действительно поднялся такой тарарам, которого город не видел даже в тот смутный период, когда с торгашами периодически-регулярно разбирались бывшие десантники.