Олег Зоберн - Тихий Иерихон

- Леха, мертвец тут! - крикнул горнист на улицу.

Вошел Леха, осмотрел тело.

Черная форма с серебристыми нашивками в виде орлов и молний. Суровое лицо покойника надменно. Массивная челюсть, белесые глазищи открытые. На груди - записка. Леха взял листок, прочел вслух: "Получай, фашистская сволочь, будешь знать, как в "Макдоналдсах" жрать булки, получай, падла, за то, что нас пугал. Рязанские скауты".

- Кто? - не понял горнист.

- Скауты, это вместо пионерии, дети такие, вот видишь, что делают. На самом деле им повадки фрицевы не по душе, особенно походка - строевым шагом. Давай тяни с него сапоги. - И Леха взял тело за грудки, чтоб не ползло по полу.

Горнист стащил с покойника яловую обутку, надел сам. Китель его тоже надел поверх майки. Осталось только треснувшие синие шорты сменить на портки. Но брюки с фашиста снимать не стали.

- Его упреками извели, видишь, ран на теле нет, - сказал Леха. - Надо Контролеру-Оплоту доложить.

Рацию внесли в избу.

Настроились.

Доложили.

Изба - пуста. Только в красном углу вместо икон стоит старая швейная машинка "Зингер" с педальным приводом. Не ясно, кто здесь жил. Может, фашист (он неприхотлив), может, еще кто.

- Пойдем, - сказал Леха, - у нас впереди много всего, нечего тут с мертвецом сидеть.

Отошли от избы метров на двадцать.

- Э-эй, э-эй, - позвал кто-то сзади.

Оглянулись.

Коза блеет.

Леха вернулся, отвязал скотинку, дал ей зеленое яблоко (все у него припасено), коза изгрызла подношение прямо с руки.

...Чем дальше шли они, тем оживленнее становилось вокруг. В поле встречались кооперативные ларьки и целые деревни с живыми трудящимися. Дорога пересекалась с другими дорогами, появились прохожие - обычные, как везде.

Горнист принялся было считать и запоминать всех, кого видел, на всякий случай, для отчета, а Леха сказал, что так подробно не нужно докладывать.

На путников глазели удивленно, даже пальцами тыкали: вон, значит, чудеса, фашист идет (горниста в кителе за фрица принимали), откуда взялся?

Вечереет.

Вокруг уже многоэтажные дома, граждане снуют, автомобили гудят.

Дышать стало тяжко, будто воздуха не хватает.

Присели на тротуаре, у витрины с женским бельем. Откуда ни возьмись охрана, убирайтесь, мол.

Потащились дальше, набрели на сквер. Ходили там вокруг лавочек, заглядывали в урны. Бутылки собирали. Леха сказал, что их сдать можно, чтоб харчей прикупить и водочки.

Когда набрали доверху две матерчатые сумки (опять у Лехи нашлись), в сквере появились местные оборванцы. Валите, говорят, отсюда, это наш сектор, нечего на чужую посуду глаз свой потухший класть.

Хотели сумки с бутылками отнять, да Леха сказал, что доложит о бесчинстве Контролеру, и оборванцы смирились.

...Зашли в ближайший приемный пункт, сдать стекло. Опоздали. Теперь только завтра откроется. Леха подумал и предложил до ближайшего храма податься, просить денег у трудящихся. Туда не поздно еще.

Подхватили рацию, горн, брякающие сумки, вышли дворами к церквухе. Уселись на паперти, рядом с двумя старушонками в черном, те зашамкали недовольно.

- Спокойно, бабки, - унял их Леха, - милости на всех хватит.

Горнист спрятал трубу за пазуху.

Ему казалось, что он еще повзрослел и борода (потрогал) отросла. Леха тоже оброс, глядит на прохожих истово, блеет, как та коза, которую яблоком угостил:

- Пода-а-айти, людидобрые... - И сыплется реденькая медь в его ладонь, сбирается на водку с хлебом.

К храму подъехала машина.

Из задней двери выбрался настоятель в голубом подряснике, степенно к дому причта пошел.

Горнист смотрит и видит: рядом с батюшкой Ангел летит печальный красивый-красивый, голову склонил и говорит:

- Продай, батюшка, свою новую машину, деньги между убогими подели...

На горниста благолепие нашло - достал трубу, заиграл Ангелу приветствие.

- Не надо, - оборвал его Леха.

Пообретались они на паперти еще, потом сходили в магазин. Купили хлеба черного, майонеза пакетик, водки.

Передали сообщение Контролеру о том, что видели. Контролер остался доволен.

Спать полезли в подвал многоэтажного дома.

Горнист сыграл отбой.

Ночью в подвале пели сверчки.

Утром сдали посуду и постарели еще лет на десять. Ослабли.

И потекли обтрепанные дни, потекли, похожие друг на друга. Осень приспела, белые мухи вьются. Мундир немецкий истерся, и вместе с теплыми портками горнист подобрал себе на помойке приличный ватник.

Они все бичевали, завшивели, но исправно выходили на связь с Оплотом-Контролером, докладывали, как, значит, идут дела и каких успехов кто достиг, пока однажды Контролер не пропал. Леха звал, звал его, кричал позывные, а всё без толку.

Горнист сыграл отбой, и они выбросили громоздкую рацию за ненадобностью, хотя погрустили, конечно. Ведь трудно привыкнуть к мысли, что никто тебя больше не будет контролировать и вся жизнь твоя никому не интересна.

Через год после исчезновения Контролера в городе появились рязанские скауты. Ходили по улицам, затянутые в клепаную кожу, в цепях, с кастетами. Изводили хороших людей, а плохих не трогали. Горнист с Лехой тогда схоронились в пустом колодце.

Однажды весной сидели они в парке на лавочке. Горнист играл, а Леха слушал. Мимо шли малолетние гопники. Народу - никого, и принялись гопники их избивать. Повалили на землю, пинали ногами, отняли у горниста горн.

- Наверно, на помойке, козел, нашел, - сказал один гопник.

- В цветмет сдадим, - ответил другой.

Гопники ушли, забрав горн.

Горнист поднялся, утер нос, сплюнул выбитые зубы, подсобил Лехе встать. И побрели они, придерживая друг друга, прямо на ангельские голоса, туда, куда уходят все советские люди.