Моисей Винокур - Голаны

Жарища уже спадет, и в синеве пустыни ты увидишь, что сотворил Народ на своей земле.

Вот и все для первого письма. Ты просил фотокарточку, я тебе посылаю.

Береги себя, Алюля. И пусть Господь Б-г будет с тобой. И мир твоему дому. Остальное сам выхватишь. Я в этом не сомневаюсь. Жду и встречу как брата.

Твой Мишка Винокур из тех времен по сей день.

ДАЛЬНИЕ ПАСТБИЩА

роман

ТУЛЯ

Она пахла дымом скифских костров и носила попку не для того, чтобы срать. Клянусь!

В марте девяносто второго года я встретил женщину по имени Туля и назвал любимицей сходу. Любимицей от Нила до Ефрата.

Стаи мусорских машин гонялись за мной по центральным улицам Тель-Авива, когда на фулл-трейлер-автовозе я ехал к ней на свидания. Самые путные цветы продавали, как назло, на углу Ибн-Гвироль и патлатого Давида. Я тормозил, и тут они на меня кидались. Как обычно, шмонали за прицепом, подальше от общественных впечатлений, попирая человеческое достоинство, и давали понюхать суке на наркоту.

Ничего, естественно, не унюхав, они все равно смотрели на меня хуевыми глазами, и я молился не о спасении души, а чтоб не опидарасили. В моих папирусах они находили справку заключенного с третью испытательного срока и по какой статье. Менты влетали в непонятное, а я начинал блатовать, как вольняшка, и впрягать в их косые головы про то, как в бытность мою дипломантом Аялонского супер-секьюрити-колледжа весь Оксфорд за мной гонялся, чтоб я преподавал им наглость как обязательный предмет. Но я выбрал прямой путь раба и хрячу по нему на вот этом "сарае".

- Цветочки купить не даете, козлы.

Порченых евреев нашей национальности хватала кондрашка, а я поправлял расхристанную одежду и шел, как маньяк, покупать розы.

Я выбирал крупные растения цвета крови вышвырнутых вен и платил наличманом. Сорок штук. Для моей Тули.

Гематрия любви. Мне пятьдесят, ей - сорок.

Психопат из тюрьмы Аялон и репатриантка из СНГ.

Эпоха Возрождения.

Пусть милашки, хоть раз обогревшие меня, не сочтут западло, но я в натуре влюбился. Впервые!

Можете называть наш союз страстью, случкой, еблей, но не произносите слово "секс". Никогда. Тулинька называла это "близостью".

Женщине, пахнувшей костерком и большими расстояниями, с бархатной кошелочкой абсорбции между ног и похабными золотыми коронками отдавал я флору в колючках, и ее глаза тонули в благодати. Дифференциал земли перемалывало в муку, рвались флянцы полуосей, и Обетованная крутилась только на ее клиторе и адреналине.

- Тулинька, Туля! - спрашивал я желанную после омовения рук. - Ма им ха-охель бе-агаф?

- Все готово, Мишенька, да!

И мы принимались за великий праздник жевания один другому кусочков рагу, жрали розы и упивались белым вином. И никакого языкового барьера. Только: "Да, мой Мишенька! Да... "

Достаточно было лишь раз объяснить, что древнееврейский язык и культура возникли от столкновения приматов с анашой, как все патахи и хирики слетелись в ее красивую головку чирикать на иврите хасидские напевы.

- Рабботай, я тоже из Баку, - давал я наколку, и Тулинька исполняла полный текст на лошенкойдешь без единой ошибки.

Потом наступало священнодейство.

Врожденное желание отвернуться и перднуть сразу после близости корова как языком слизала, и я наконец узнал, какова на вкус любимая женщина. Оргазмы головного мозга взрывали черепные коробки, когда плоть только дразнит плоть, обмирая в фальстартах. Тайны подмышек и ложбинок. Входов и проходов. Ее сладкие плюни и сок даже в собачьей позиции...

И срастались оторванные половинки. Из озноба одиночества в ее сведенных судорогой ногах. О-о! Ах!

- О! Ах! - прессует сумерки моего подсознания Тулинька хрипом диких махетунем в конопляных скифских степях...

- О! Ах!

- Ум-па-па, ум-па-па, - вступаю я тревожными и торжественными басами из вальса в городском саду моего детства...

- Спит Гаолян...

- Ночь коротка. И лежит у меня на погоне...

- Только кончиком, Мишенька. Ах! Лам, парара-ра...

Благовест дальних пастбищ. Артезианские колодцы, где каждый качок оргазм на взбитых сливках счастливой малофейки.

- Я! Ох! Я!... Нет, ты, Мишенька, ты ВЫВЕЛМЕНЯИЗЕГИПТА!

Тьмутаракань, где зарождались ее восторги, не мерилась эхолотом. Синдром Дауна, помноженный на Бермудский треугольник. Куколки Вуду, проколотые портняжной иглой на нестоячку к бесхозным милашкам. Ревнивое бульканье менструальных снадобий и бормотание ее палящих губ над хуем, которое я по дурости принимал за Нагорную проповедь.

Моя Вечная Жидовка! Агасферша! Дым костров мертвых скифов!

Одним словом, я влетел в кепезе ее пизды не по уши, а с ушами. Период половых сатисфакций.

ШМЕНДЕФЕР

Лежим мы как-то с Тулинькой, счастливые после близости, и курим анашу. Строго по заповеди спасения утопленников. Рот в рот.

Частицы моей души и дыма в очищенном виде переливаются в ее душу галлюциногенным светом. И моя женщина начинает светиться. Светланиться.

- Бородушка у тебя, как море! - подлизывается лжеутопленница к метле на моих ланитах, и я ей верю. - Расскажи мне смешную тюремную притчу.

Тулинька помешана на чудесах за забором, а меня - так хлебом не корми. Иван Демьянюк и остров Пасхи всплывают как локхидский бред в сумерках сознания, и цветные картинки ретроаспекта волокут беспредел крытки в Рамле. Прижав бархат ее кошелочки ближе к орденам, говорю:

- Вот Иван, живущий обособленно! - И Тулинька превращается в слух.

- Вот Иван, живущий обособленно! - сказал Моня Элсон, подловив меня на промзоне в обеденный перерыв, где я хрячил гранильщиком бриллиантов как папа Карло, баллистическим мудаком за подержанную ракету. - А ты загнешься на острове Пасхи!

Мой друг Менделе в авторитете садовника блатовал на зоне с ослиной челюстью в руках, и у меня не было оснований не доверять мерзким пророчествам.

- Моня, - говорю, - за что? Блядь буду - ни одного нарушения по режиму.

- Пейсатые из-за забора прессуют. Хотят тебя в святые перековать.

- Что же делать?

- А ты прикинь хуй к носу и подумай! - сказал мудрый Мендель и походкой организованного преступника с Брайтон-Бич пошел ловить шовинистический сеанс на Иване Демьянюке.

Моня Элсон с червонцем в приговоре не считал западло доставить бандероль адресату, то есть газеты, что слали хохлы Австралии Ивану Демьянюку.

- Иван! - кричал Моня в клетку, строго изолированную от контингента. Ива-а-ан!

И выходил семидесятилетний с лихуем хлопец с грозным нимбом концлагерей на холке и тремя вертухаями из Эфиопии, пристегнутыми к Ивану цепями, как брелки.

- Ну, шо, Иван? Жиды тэбэ спуймалы?! Хуевый ты казак, Иван!

Ванек впадал в животную ярость, рвал с себя эфиопов, как брачные узы, и в бешенстве делал до ста семидесяти отжиманий от пола, не вынимая.