Леонид Зорин - Из жизни Багрова (рассказы)

"Свихнулся", - подумал Владимир Сергеевич.

Тан ухмыльнулся и сказал:

- Уверяю вас, я в здравом уме. Не смущайтесь, прочесть ваши мысли несложно. Поверьте, я ничуть не обижен. В счастливой догадке всегда присутствует определенный сдвиг по фазе. Итак, я создал систему тестов - из хаотической мозаики, которая составляет личность, надобно вычленить элементы, образующие ее код. Конечно же далее вы обязаны расположить их в таком сцеплении, когда они все взаимовлияют. Граница болевого барьера и порога сопротивления, степень страха, объем информации, уровень фаустовского комплекса - иначе говоря, игра в молодость и зависимость от нее, - энергия приспособления... Я не назвал и сотой доли жизненно необходимых параметров, чтоб прочесть кардиограмму судьбы. Не буду сейчас забивать вам голову. Суть в том, что это взаимодействие может быть математически выражено.

- А случайность? - спросил Владимир Сергеевич.

- С вами приятно вести беседу. Тут и была сердцевина задачи. Понять случайность как сочетание детерминированных предпосылок! Есть надоевшее выражение: а если кирпич упадет на голову? Кирпич выбирает ту самую голову, которая для него предназначена. И это не то, что без воли Божьей волос не упадет с головы.

- Какой вы все-таки честолюбец, - развел руками Владимир Сергеевич. Присваиваете право Создателя.

- Нет, я - не создатель, не автор. Я читатель, но читаю я рукопись. До того, как она опубликована и книгой для всех еще не стала.

- А редактором вы быть не стремитесь?

- Зачем?

- Усовершенствовать рукопись...

Тан опасливо его оглядел. "Смотрит так, будто ждет подвоха", - удивленно подумал Владимир Сергеевич.

- Повторяю вам: я - читатель. Но очень внимательный читатель. Мое дело прочесть, оценить, но не править. Да это, должно быть, и невозможно. Как в истории, так и в отдельной жизни обстоятельства сходятся в пучке и завязываются в узелок. Принцип гибели человека тот же, что гибели цивилизации. Исчерпанность или переизбыток. Существует свой "синдром кирпича". Нужно лишь вычислить его формулу в каждом случае - и становится ясно, как в нелепости проявилась судьба. Ибо есть точка пересечения неизбежности и случайности.

- И вы можете определить ее место?

- В принципе - она вычисляема. Так же, как всякое совмещение пространства и времени.

- Вам удалось? - Владимир Сергеевич предусмотрительно придал интонации вполне деловой, нейтральный оттенок.

- Полагаю, что так. Но это жестокая удача. Особенно изнурительно чувство, которое приходилось испытывать, когда при мне обреченные люди строили планы, делились надеждами. Жаль, погружаясь в чужие жизни, я не занимался собой и потому не сумел предвидеть, что поджидает меня самого. Ваше здоровье, я рад вас видеть.

Владимир Сергеевич молча чокнулся. Может ли он ответить тем же? Он предпочел в себе не копаться.

- Ну вот, преамбула завершена, - сказал Тан, - перейдем непосредственно к фабуле. Примерно лет пятнадцать назад я свел знакомство с семьей Киянских фамилия эта вам, видно, знакома. Они проживали - отец, мать и дочь - в одном из лирических переулков между Пречистенкой и Остоженкой. Тогда, разумеется между Кропоткинской и Метростроевской: до Реставрации еще оставались годы и годы.

Меня привлекла, естественно, дочь, миниатюрное существо, прозрачное, почти невесомое. Ее воздушность меня умиляла, особенно маленькие руки. Должен сказать, что она была весьма одаренной пианисткой, уже приобретавшей известность. Я часто бывал на ее выступлениях и просто не мог себе объяснить, как покорялись ей произведения, требовавшие мощи и силы. Не мог понять, как ей удается после этого выжить и уцелеть?! Каждый раз мне казалось, она не встанет, так и останется у рояля, на бархатном стуле, как на плахе. Как могут эти бесстрашные пальчики исторгнуть из клавиш такую бурю? В жизни все было наоборот - тиха, неуверенна, часто задумывается. Но это и сообщало ей какую-то особую прелесть. По крайней мере в моих глазах.

"Однако, - подумал Владимир Сергеевич, невольно любуясь, как аккуратно он нарезает ломтики хлеба. - Очень чувствительный господин. Вот уж чего не ожидал".

Тан - почти мгновенно - откликнулся:

- Я был достаточно честолюбив - эту черту вы во мне подметили, - чтобы запретить себе влюбчивость. "Мы все глядим в Наполеоны", я с малолетства вбил себе в голову: надо выбрать между миссией жизни и жизнью души - сосуществуя, обе становятся ущербны. И вот впервые я ощутил такую зависимость от женщины. При этом замечу, что интерес нежданно оказался взаимным - она сразу и безотчетно поверила в то, что я призван открыть заповедное.

Вскоре я близко узнал и родителей. Мать Кати просто собой заполняла определенную часть пространства, а вот отец ее, тот заслуживает, чтобы сказать о нем несколько слов.

- Киянский... да, я слышал о нем, как же... - кивнул Владимир Сергеевич.

- Не слышать вы попросту не могли. Он сделал все, чтобы быть на слуху.

- Но мы не сталкивались.

- Вам повезло. Мало в ком с такой сатирической резкостью сфокусировались характерные свойства и черты приживала почившей Системы. Само дело, которому он посвятил себя, было по-своему показательно. Не знаю, с чего он начинал. Когда мы встретились, он регулярно ставил торжественные представления и всякие массовые действа к официальным праздничным датам.

К этому своеобразному творчеству он относился с молитвенным трепетом, с придыханием, ощущал свою избранность, а когда поучаствовал в открытии Спартакиады, и вовсе почувствовал себя национальным достоянием. "Смею думать, - повторял он частенько с элегическим вздохом, - в этой стране нет большего знатока и мастера концертной драматургии, чем я". Иной раз произносил доверительно: "В труде художника есть нечто жреческое".

Владимир Сергеевич рассмеялся:

- Ну, это из наших любимых мелодий.

- Наверно. Но он бы себе не позволил вашей улыбки - она кощунственна. Ты либо жрец, либо профан.

Он был представительным мужчиной высокого роста, большеголовый, с уверенной выработанной походкой. Выглядел бы вполне импозантно, если б не саблезубый рот. Был очень охоч до "мужских разговоров", которые обожают вести неудачники сексуального фронта. При этом загадочно улыбался, будто чего-то недоговаривал. Иной раз устало теоретизировал: "У мысли - свои эрогенные зоны".

Возможно, что-то ему доставалось - сказать точнее: перепадало - от молодых, корыстных стрекоз, участвовавших в его массовках, но ни одной независимой женщине он не сумел внушить симпатии. Однажды я даже полюбопытствовал у некой весьма неглупой особы, в чем заключается причина такого тотального равнодушия. Казалось бы, выигрышные стати, осанка, величественные манеры. Она небрежно пожала плечами, поморщилась: "Пирожок с ничем".