Марк Алданов - Ключъ

...Спасти насъ отъ тоски могла бы перемeна,

Но не мeняется наскучившая сцена.

"Да, не мeняется",-- съ тоской подумалъ Витя,-- "а давно пора бы ей перемeниться... И училище пора кончать"... Пьеса, видимо, нравилась публикe. Несомнeнный успeхъ, кромe Муси, имeлъ и Никоновъ. Это раздражало Витю, хотя онъ не былъ завистливъ. Веселый Пьеро уже побeждалъ Пьеро-печальнаго, и близилась минута, когда онъ долженъ былъ поцeловать Коломбину,-- сцена эта особенно украшала роль перваго Пьеро въ мечтахъ Вити. "Какъ скверно играетъ болванъ {288} Беневоленскiй: тянетъ, тянетъ!.. Сейчасъ шестое явленiе, радостный Пьеро плачетъ... Ну, плачетъ Григорiй Ивановичъ слабо...-- "Вы плакать можете?.." Какъ она хороша...-- "Вы плакать можете?" Да, могу, могу, Марья Семеновна, очень могу, Муся... Вотъ теперь поцeлуются... А я ограждалъ входы!.."

Майоръ Клервилль внимательно слушалъ пьесу, кое-что разобралъ и искренно этому радовался. Игра Муси приводила его въ восторгъ. Однако, и ему не понравилась сцена поцeлуя,-- онъ нашелъ ее неестественной и неудачно сыгранной. Когда "Бeлый ужинъ" кончился и раздались шумныя рукоплесканiя, Клервилль поднялся съ мeста и стоя долго апплодировалъ Мусe. Его высокая фигура, во фракe, о которомъ долго потомъ говорили молодые люди, привлекла общее вниманiе зала.

Лакей внесъ и подалъ Мусe два огромныхъ букета. Сiяя счастливой улыбкой, Муся взяла цвeты и поднесла ихъ къ лицу, совершенно такъ, какъ это дeлала прieзжавшая въ Петербургъ Сара Бернаръ. Тамара Матвeевна знала, что одинъ букетъ былъ отъ Березина. "А другой отъ кого? Не отъ Нещеретова ли?" -- подумала она, густо краснeя отъ радости. Нещеретовъ, сидя, снисходительно хлопалъ, переговариваясь со стоявшимъ Семеномъ Исидоровичемъ, который нeжно посылалъ дочери воздушный поцeлуй. "Изъ актеровъ никто не поднесъ цвeтовъ, значитъ и другiе не догадались, или не надо",-- утeшалъ себя Витя. Муся быстро прошла за кулисы и вывела оттуда скромно упиравшагося Березина. Апплодисменты еще усилились, особенно послe того, какъ Муся грацiознымъ жестомъ протянула Сергeю Сергeевичу цвeты. Въ залe долго не смолкали рукоплесканiя. {289} На сценe шутливо апплодировалъ, какъ бы самому себe, Никоновъ. "Креме-нецкая!" -- вдругъ яростно заоралъ онъ, изображая галерку. Кто-то въ залe со смeхомъ подхватилъ это восклицанiе. -- "Браво, Никоновъ, бб-и-исъ!" -- ревeлъ взвинченный своей игрой и успeхомъ Григорiй Ивановичъ. Клервилль подошелъ къ самой рампe, восторженно апплодируя Мусe.

-- Это вeрно отъ него тотъ большой букетъ, -- сказала вполголоса дама, сидeвшая между Витей и Глафирой Генриховной.

-- Что-жъ, англо-русское сближенiе теперь въ модe,-- отвeтила съ улыбкой Глафира Генриховна.-- Вотъ и спектакль пригодится.

-- Les mariages se font dans les cieux.

-- Семенъ Исидоровичъ поможетъ небесамъ...

Витя, какъ разъ съ поклономъ и извиненiями надвигавшiйся на дамъ -- онъ тоже стремился къ рампe,-- слышалъ этотъ разговоръ, который показался ему чрезвычайно непрiятнымъ. Онъ оборвалъ извиненiя и быстро отошелъ. Глафира Генриховна впослeдствiи такъ и не могла понять, почему Витя, до того столь милый и предупредительный, сталъ съ нею вдругъ нелюбезенъ, смотрeлъ на нее почти съ ненавистью и еле отвeчалъ на ея вопросы.

V.

Никто не могъ бы назвать неудачникомъ Яценко. Онъ имeлъ заслуженную репутацiю умнаго, образованнаго, прекраснаго человeка, былъ счастливъ въ семейной жизни, нeжно любилъ жену и сына. Его служебная карьера, не будучи особенно блестящей, была достаточно успeшной и быстрой. Однако, при всемъ ровномъ характерe {290} Николая Петровича, у него бывали дни, когда его жизнь представлялась ему ненужной, разбитой и безсмысленной. Въ такiе дни Яценко по возможности избeгалъ встрeчъ съ людьми, запирался у себя въ кабинетe и читалъ съ нeкоторымъ ожесточенiемъ философскiя книги.

Николай Петровичъ понималъ языкъ философскихъ книгъ, и чтенiе это доставляло ему удовлетворенiе,-- но преимущественно какъ своего рода умственная гимнастика, какъ экзаменъ по развитiю, который онъ всегда съ честью выдерживалъ. Душевнаго успокоенья эти книги ему не давали. Слишкомъ трудно было перекинуть въ его жизнь простой и короткiй мостъ отъ ученыхъ словъ и отвлеченныхъ мыслей. Наступала усталость, Яценко откладывалъ философскiя книги и раскрывалъ "Смерть Ивана Ильича", которая волновала его неизмeримо больше.

Съ Толстымъ у Николая Петровича былъ старый счетъ. Онъ думалъ, что другого такого писателя никогда не было и не будетъ, и въ творенiяхъ Толстого видeлъ подлинную книгу жизни, гдe на все, что можетъ случиться въ мiрe съ человeкомъ, данъ -- не отвeтъ, конечно, но настоящiй, единственный откликъ. Николай Петровичъ былъ еще молодымъ судебнымъ дeятелемъ, когда появилось "Воскресенье". Любя свое дeло, гордясь судомъ, онъ болeзненно принялъ этотъ романъ, почти какъ личное оскорбленiе. Юридическiя ошибки, найденныя имъ у Толстого, даже чуть-чуть его утeшили, точно свидeтельствуя, что не все правда въ "Воскресенiи". Именно отсюда и началась глухая внутренняя борьба Николая Петровича съ Толстымъ. Но со "Смертью Ивана Ильича" и бороться было невозможно. Яценко понималъ, что ужъ въ этой книгe все правда, самая ужасная, послeдняя правда, на которую никто ничего отвeтить не {291} можетъ, какъ не можетъ отвeтить и самъ авторъ. Правда другихъ книгъ Толстого была менeе обязательной и общей. Съ Николаемъ Петровичемъ могло и не случиться то, что случалось съ Болконскимъ, Левинымъ, Нехлюдовымъ, Безухимъ. Но отъ участи Ивана Ильича уйти было некуда и Яценко иногда недоумeвалъ, зачeмъ, собственно, написанъ этотъ страшный разсказъ. Самый тонъ, зловeще-шутливый, почти издeвательскiй тонъ книги, особенно срединныхъ главъ, въ которыхъ Толстой какъ убiйца, п?о?д?к?р?а?д?ы?в?а?е?т?с?я къ Ивану Ильичу, по мнeнiю Яценко, свидeтельствовалъ о полномъ отсутствiи отвeта. Николай Петровичъ разъ двадцать читалъ "Смерть Ивана Ильича", и всякiй разъ якобы п?р?и?м?и?р?е?н?н?а?я книга эта вызывала у него лишь приступъ отвращенiя и ненависти къ людямъ, къ жизни, къ мiру. Впрочемъ, и это впечатлeнiе скоро проходило -- чаще всего отъ общенiя съ прiятными людьми, отъ успeшной повседневной работы. Николай Петровичъ приходилъ къ мысли, что безъ твердой религiозной вeры никакъ не можетъ быть оптимистическаго мiропониманiя. У него твердой вeры не было, настроенъ же онъ былъ въ нормальное время оптимистически и потому въ тяжелые свои дни представлялся самому себe живымъ парадоксомъ.

На слeдующее утро послe спектакля у Кременецкихъ Николай Петровичъ проснулся позднeе обычнаго и сразу почувствовалъ дурной день. Легкая, о чемъ-то напоминавшая, головная боль сразу окрасила въ черный цвeтъ его мысли. Никакихъ непрiятностей не было, но Яценко умывался и одeвался съ тревожнымъ чувствомъ, какъ бы въ ожиданiи очень непрiятныхъ происшествiй. Вынутый для бритья изъ восковой бумажки новый Жиллетъ оказался тупымъ, вода недостаточно {292} согрeтой. Лампа плохо освeщала зеркало. Галстухъ завязался неровно. Одeвшись, Николай Петровичъ вышелъ въ столовую. Передъ его приборомъ лежала газета, два письма и сложенная вдвое записка безъ конверта. Это Витя, уже ушедшiй въ училище, просилъ оставить ему въ его комнатe мeсячное жалованье, о чемъ забылъ сказать отцу наканунe. Витя писалъ безъ твердыхъ знаковъ; въ одномъ словe твердый знакъ былъ по привычкe поставленъ и тотчасъ заботливо зачеркнуть. Яценко съ усмeшкой прочелъ записку. Хотя жалованье полагалось Витe только черезъ недeлю (прежде онъ былъ аккуратнeе), Николай Петровичъ исполнилъ просьбу сына. Войдя въ еще неубранную комнату Вити, онъ положилъ въ ящикъ ночного стола деньги. При этомъ онъ разсeянно просмотрeлъ лежавшiя на столикe книги: альманахъ "Шиповникъ", томъ стиховъ Блока и тоненькую книжку Каутскаго объ экономическомъ матерiализмe. Николай Петровичъ усмeхнулся еще сердитeе. "Какой сумбуръ у него въ головe!.. Вотъ у Вити ужъ никакой вeры нeтъ и не будетъ... Хорошо же моральное наслeдство, которое онъ отъ меня получить... О матерiальномъ и говорить нечего"...