Иосиф Бродский - Новые стансы к Августе

Дба путника, зажав по фонарю, одновременно движутся во тьме, разлуку умножая на зарю, рассчитывая встретиться в уме.

Зимняя почта

I

я, кажется, пою одной тебе. Скорее тут нужда, чем скопидомство. Хотя сейчас и ты к моей судьбе не меньше глуховата, чем потомство. Тебя здесь нет: сострив из-под полы, не вызвать даже в стульях интереса и мудрено дождаться похвалы от спящего заснеженного леса.

II

Вот оттого мой голос глуховат, лишенный драгоценного залога, что я не угожу (не виноват) совсем в специалисты монолога. И все ж он громче шелеста страниц, хотя бы и стремительней старея. Но, прежде зимовавший у синиц, теперь он занимает у борея.

III

Не есть ли это взлет? Не обессудь за то, что в этой подлинной пустыне, по плоскости прокладывая путь, я пользуюсь альтиметром гордыни. Но впрямь, не различая впереди конца и обнаруживши в бокале лишь зеркальце свое, того гляди отыщешь горизонт по вертикали.

IV

Вот так, как медоносная пчела, жужжащая меж сосен безутешно, о если бы ирония могла со временем соперничать успешно, чего бы я ни дал календарю, чтоб он не осыпался сиротливо, приклеивая даже к январю опавшие листочки кропотливо.

V

Но мастер полиграфии во мне, особенно бушующий зимою, хоронится по собственной вине под снежной, скрупулезной бахромою. И бедная ирония в азарт впадает, перемешиваясь с риском. И выступает глуховатый бард и борется с почтовым василиском.

VI

Прости. Я запускаю петуха. Но это кукареку в стратосфере, подальше от публичного греха, не вынудит меня, по крайней мере, остановиться с каменным лицом, как ахиллес, заполучивший в пятку стрелу хулы с тупым ее концом, и пользовать себя сырым ее яйцом, чтобы сорвать аплодисменты всмятку.

VII

Так ходики, оставив в стороне от жизни два кошачьих изумруда. Молчат. Но если память обо мне отчасти убедительнее чуда, прости того, кто, будучи ленив в пророчествах, воспользовался штампом, хотя бы эдак век свой удлинив пульсирующим, тикающим ямбом.

VIII

Снег, сталкиваясь с крышей,вопреки природе, принимает форму крыши. Но рифма, что на краешке строки, взбирается к предшественнице выше. И голос мой, на тысячной версте столкнувшийся с твоим непостоянством, весьма приобретает в глухоте по форме, совпадающей с пространством.

IХ

здесь, в северной деревне, где дышу тобой, где увеличивает плечи мне тень, я возбуждение гашу, но прежде парафиновые свечи, чтоб не был тенью сон обременен, гашу, предоставляя им в горячке белеть во тьме, как новый парфенон в периоды бессоницы и спячки.

Псковский реестр

не спутать бы азарт и страсть (не дай нам, господь). Припомни март, семейство нейман. Припомни псков, гусей и вполнакала, фонарики, музей, "мытье" шагала.

Уколы на бегу (не шпилькой - пикой); сто маковок в снегу; на льду великой катанья, говоря по правде, сдуру, сугробы, снегиря, температуру.

Еще - об"ятий плен, от жара смелый, и вязаный твой шлем из шерсти белой. И черного коня, и взгляд, печалью сокрытый - от меня как плечи - шалью.

Кусты и пустыри, деревья, кроны, холмы, монастыри, кресты, вороны. И фрески те (в пыли), где, молвить строго, от бога, от земли равно немного.

Мгновенье - и прерву, еще лишь горстка: припомни синеву снегов изборска, где разум мой парил, как некий облак, и времени дарил мой фэд наш облик.

О синева бойниц (глазниц)! Домашний барраж крикливых птиц над каждой башней, и дальше (оборви!) Простор с разбега. И колыбель любви - Белее снега!

Припоминай и впредь (хотя в разлуке уже не разглядеть: а кто там - в люльке) те кручи и поля, такси в равнине, бифштексы, шницеля

долги поныне.

Сумей же по полям, по стрелкам, верстам по занятым рублям (почти по звездам!), По формам без души со всем искусством колумба (о спеши!) Вернуться к чувствам.

Ведь в том и суть примет (хотя бы в призме разлук): любой предмет - Свидетель жизни. Пространство и года (мгновений груда), ответы на "когда", "куда", "откуда".

Впустив тебя в музей (зеркальных зальцев), пусть отпечаток сей и вправду пальцев, чуть отрезвит тебя придет на помощь отдавшей вдруг себя на миг, на полночь,

сомнениям во власть и укоризне, когда печется страсть о долгой жизни на некой высоте, как звук в концерте, забыв о долготе, - О сроках смерти!

И нежности приют и грусти вестник, нарушивший уют, любви ровесник с пушинкой над губой стихотворенье пусть радует собой хотя бы зренье.

1965

Гвоздика

в один из дней, в один из этих дней, тем более заметных, что сильней дождь барабанит в стекла и почти звонит звонок ,чтоб в комнату войти, (где стол признает своего в чужом, а чайные стаканы - старшим); то ниже он, то выше этажом

по лестничным топочет маршам и снова растекается в стекле; и альпы громоздятся на столе, и, как орел, парит в ущельях муха; то в холоде, а то в тепле ты все шатаешься, как тень, и глухо под нос мурлычешь песни, как всегда, и чай остыл; холодная вода под вечер выгонит тебя из комнат на кухню, где скрипящий стул и газовой горелки гул твой слух заполнят, заглушат все чужие голоса, а сам огонь, светясь голубовато, поглотит, ослепив твои глаза, не оставляя пепла - чудеса! Сучки календаря и циферблата. Но, чайник сняв, ты смотришь в потолок, любуясь трещинок системой, не выключая черный стебелек с гудящей и горящей хризантемой.

* * *

Дни бегут надо мной, словно тучи над лесом, у него за спиной сбившись стадом белесым. И, застыв над ручьем, без мычанья и звона, налегают плечом на ограду загона.

Горизонт на бугре не проронит о бегстве ни слова. И порой на заре ни клочка от былого. Пред"явив свой транзит, только вечер вчерашний торопливо скользит над скворешней, над пашней.

1964

* * *

Тебе, когда мой голос отзвучит настолько, что ни отклика, ни эха, а в памяти - улыбку заключит затянутая воздухом прореха, и жизнь моя за скобки век, бровей навеки отодвинется, пространство зрачку расчистив так, что он, ей-ей,

уже простит (не верность, а упрямство), - Случайный, сонный взгляд на циферблат напомнит нечто, тикавшее в лад невесть чему, сбивавшее тебя с привычных мыслей, с хитрости, с печали, куда-то торопясь и торопя настолько, что порой ночами хотелось вдруг его остановить и тут же - переполненное кровью, спешившее, по-твоему, любить, сравнить - его любовь с твоей любовью.

И выдаст вдруг тогда дрожанье век, что было не с чем сверить этот бег, как твой брегет - а вдруг и он не прочь спешить? И вот он в полночь брякнет... Но темнота тебе в окошко звякнет и подтвердит, что это вправду - ночь.

29 Октября 1964 г.

* * *

Твой локон не свивается в кольцо, (и пальца для него не подобрать) в стремлении очерчивать лицо, как ранее очерчивала прядь, в надежде, что нарвался на растяп, чьим помыслам стараясь угодить, хрусталик на уменьшенный масштаб вниманья не успеет обратить.