Владимир Солоухин - Камешки на ладони

Но, оказывается, даже в детском садике находятся подопытные мальчики, которые умеют преодолеть «террор среды» и на соленое не говорят, что оно сладкое, но так прямо и отвечают: соленое.

Это – я.

Говорят, если изолировать двух муравьев, то они даже отказываются от пищи. Они, видимо, понимают, что все равно не смогут продолжить вида и обречены на вымирание. Но если изолировать достаточное количество их, то они снова становятся деятельными.

Впереди меня идут две пожилые женщины. Одна из них рассказывает другой, как она со своей семьей переехала в другую квартиру, в которой до этого жили другие люди:

– Не знаем, как и привести в порядок эту квартиру после них. В ванной – зеркало во всю стену. Ну прямо вся стена из одного зеркала. На черта оно? Придется на месте это зеркало разбивать и – в мусоропровод. Ты только подумай: в ванной во всю стену зеркало! На черта оно?

У меня был вечер в ядерном центре в Дубне. После вечера хозяева устроили ужин. Банкетику (человек на тридцать) оказал честь руководитель этого ядерного центра, крупнейший ученый современности, дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии математик Николай Николаевич Боголюбов. За столом мы оказались рядом. Естественно, шли разговоры.

– Как же так? – спрашиваю я. – Еще совсем недавно в школе нас учили, что атом есть мельчайшая, последняя и неделимая частица материи. А вы ее теперь делите.

– Да еще как! – отвечает ученый. – Да, думали, что это последняя и неделимая. Заглянули, а там – каша. Стали считать, что протон (я могу напутать в названиях частиц. – В.С. ) неделимая частица материи, заглянули, а там – каша. Ну, остается нейтрино. Настолько мала, что любая материя для этой частицы практически прозрачна. Сквозь земной шар она пролетает, ни за что не задевая. То есть через атомы летит, ни за что не задевая. Ну, как метеорит через Солнечную систему. И вот заглядываем, а там – каша. И если нейтрино при определенных условиях взорвется, из него может народиться галактика.

Нетрудно догадаться, какое молчание наступило за столом.

– Да, – продолжал ученый, – наш мозг не готов к восприятию этой идеи, как и многих других, до которых (парадоксально!) он сам же додумывается.

Все молчали.

Тогда, чтобы все перевести на шутку, я спросил:

– Так кто же все-таки бог по специальности-то?

– И математик…– поддержав мою шутку, серьезно ответил Николай Николаевич Боголюбов.

Наша литература в силу целого ряда обстоятельств либо обходила некоторые явления действительности, исторические моменты, либо освещала их с одной какой-нибудь стороны. А между тем время шло. Информация об этих явлениях и моментах постепенно становится достоянием нас, живущих на земле в это время, и получилось, что мы, люди, знаем о действительности больше, чем знает о ней наша литература. А главное, знаем о ней немножечко по-другому. Вот почему книгу, которая, в общем-то, впервые трогает тот или иной пласт, читать подчас не очень интересно. Я знаю об этом пласте больше, чем эта книга, она только еще трогает его, а я уже все об этом давно знаю.

Одна журналистка, автор интересных воспоминаний, написала о себе, что она не скала, а река. То есть что она течет от события к событию, от человека к человеку, от любви к любви и так далее и тому подобное.

Я бы про себя сказал, что я, оглядываясь назад на свою жизнь, вижу себя даже и не рекой, а плотом, который плывет по прихоти текущей воды.

Но почему-то и каким-то образом этот практически неуправляемый плот всегда несло по оптимальному, во всяком случае, по благоприятному курсу.

Сама жизнь Пушкина с особенным происхождением по материнской линии от Ганнибалов, с лицейской юностью, с друзьями (Жуковский, Карамзин и другие), с ранним литературным успехом и ранними ссылками, с путешествием в Арзрум, с Ариной Родионовной, с его любимыми женщинами, с женитьбой иа первой красавице России, с болдинской осенью и, наконец, с трагическим концом – вся эта жизнь Пушкина есть уже как бы законченное художественное произведение, если избегать пошловатого слова «роман», Если бы писать роман об этом человеке, не нужно было бы ничего ни убавлять, ни прибавлять – настолько все тут цельно, страстно, остроконфликтно, романтично, ярко и трагедийно…

Прозу Пушкина я люблю нисколько не меньше его стихов. «Дубровский», «Капитанская дочка», «Повести Белкина», «Путешествие в Арзрум»… Наслаждаешься самим процессом чтения, ибо все уж давно знаешь едва ли не наизусть, но что приводит в истинный восторг – так это лаконизм пушкинской прозы. Так и видно, что писатель заботился не о количестве страниц, а только о выразительности. Так и видно, что писателю платили тогда не за объем рукописи, а за произведение как таковое. «Дубровский». Страшно подумать, что это сто страничек в книге маленького формата. «Капитанская дочка» – шестьдесят восемь страниц. А сколько там всего! Какая насыщенность событиями, чувствами, психологией, характерами… Я думаю, у среднего современного писателя и «Дубровский» и «Капитанская дочка» превратились бы в пухлые тяжелые «кирпичи» по пятьсот – шестьсот страниц каждая книга.

Для того чтобы на земле возникла и была возможна жизнь, потребовалось множество совпадений, которые современная наука называет случайными. Случайно в атмосфере оказался ионный барьер, который предохраняет все живое от космических излучений. Случайно химические элементы соединились в белковую молекулу, случайно ультрафиолет не проникает через верхние слои атмосферы. Сама атмосфера возникла случайно, потому что случайно на земле возник фотосинтез с выделением кислорода. Случайно на земле поддерживается благоприятная для жизни температура, случайно на земле оказалась вода, на основе которой и построена вся жизнь… Если заняться, то можно из ученых книг выписать сотни таких совпадений. Но не слишком ли много случайностей и совпадений, нацеленных в одну точку?

Обратите внимание, что из двух непроницаемых бездн, проблеском между которыми является человеческая жизнь, люди заглядывают все время в ту, которая ждет, а не в ту, которая осталась позади. Одни – рационально отрицая, другие – смутно надеясь, третьи – твердо веруя, что их там, впереди, ждет какое-то продолжение, но все люди, все философские концепции, религии всех времен и народов, кроме разве буддистов, обращают свой взор к той бездне, в которой человек исчезнет, а не к той, из которой он появился.

В литературоведении много говорится о демонизме Лермонтова, о байронизме, о его озлобленности по отношению к жизни, о его презрении если не к людям, то к окружающей среде и прочему. При этом исследователей удивляла некая двойственность личности Лермонтова, когда наряду с видимым озлоблением и, как мы теперь сказали бы, крайним индивидуализмом вдруг проступали черты человечности, мягкости, нежности и добра. А между тем ничего удивительного во всем этом нет. Дело в том, что ранний, юношеский (хотелось бы сказать – мальчишеский) демонизм и байронизм были только позой, душа же его на самом деле была – верх чистоты, доброты, мягкости и ранимости. И вот происходил естественный и закономерный процесс. С годами шелуха позы, постороннего литературного влияния осыпалась, а подлинная душа все более высветлялась, выступала на передний план, диктовала все более человечные, добрые, спокойно-мудрые, все более подлинно народные слова.