Тарас Бурмистров - Ироническая Хроника

"Что касается мистического страха Примакова и Лужкова перед встречами один на один с президентом, то он не лишен основания. Ельцин, несмотря на свою болезнь, похоже, и правда сохранил некую гипнотическую харизму".

Это подмечено довольно тонко; только я бы уточнил эту примечательную сентенцию. Речь здесь идет не столько о некой таинственной "гипнотической харизме", сколько о сокрушительной воле к власти, которой наделен Ельцин. Феномену Ельцина еще рановато подводить итоги, но странно, что ни у кого сейчас не появляется желания присмотреться к нему повнимательнее - пока сам Ельцин еще рядом, живет и действует на наших глазах. Меня всегда занимал механизм власти, и особенно смены власти, выборов или дворцовых и государственных переворотов. Почему гвардия, армия, полиция, печать, мосты и телеграфы, а за ними и огромные народные массы подчиняются именно этому человеку, а не другому? Конечно, есть какие-то бумажки, где что-то по этому поводу написано - Конституция, законы, инструкции и циркуляры, но кто их читает, кроме тех, чью деятельность они задевают непосредственно? Потом приходит новый человек, которому удается убить или отстранить от дел своего предшественника, и становится у власти, и пишет новые бумажки для приличия, для придания этой своей власти какой-то видимости легитимности - но суть-то совсем не в этом, и все это прекрасно понимают, или чувствуют. За Ельцина проголосовали во второй раз. За него проголосовали бы и в десятый, даже если бы он окончательно превратился в развалину и проиграл бы еще десять войн. Проголосовали бы и за Сталина - столько раз, сколько потребовалось бы. При этом неважно, как представитель власти именуется - вождем, царем или президентом. Неважно, как к нему относится народ, как к нему относятся газеты, чиновники или интеллигенция. В этом деле важно только одно - воля к власти.

Помнится, Явлинский (который все-таки наиболее умный и проницательный из наших политиков - это, конечно, не Бог весть какой комплимент) сказал когда-то о Ельцине, что "если у волка болит печень, то это еще не значит, что у него выпали зубы". Кто-то из южных губернаторов, говоря о каком-то ельцинском промахе, процитировал Киплинга ("Акела промахнулся"). Даже Зелимхан Яндарбиев, в то время глава Чеченской республики, после встречи с Ельциным уважительно назвал его "волкодавом" (это тем более комично, что волк воспринимается чеченцами как символ их нации). На самом деле ничуть не удивительно, что в речи наших политиков возникают звериные аналогии. На самом деле "передача властных полномочий" от одного "главы государства" к другому строится по законам волчьей стаи. Это заметно даже на дряхлом Западе, но там это происходит проще и спокойнее, потому что они уже привыкли питаться манной кашей. У нас так легко это не проходит. Несмотря на всю собачью свадьбу нашей политики, на хитроумные интриги, на тонкости и хитросплетения, на тайны нашего византийского двора (разгадываемые всеми кому не лень), на то что народные трибуны горланят, а серые кардиналы правят - несмотря на все это, когда дело доходит до очередного настоящего обострения, все судорожно хватаются за Ельцина. Никто не верит - в глубине души - что он уйдет. Мы имитируем обычную, изрядно суетливую, политическую жизнь - с партиями, митингами, выборами в Думу, протестами и заклинаниями но на самом деле все хорошо понимают, что все определяется не "мнением народным" или мнением княгини Марьи Алексевны, а сложной внутренней иерархией, где каждый знает свое место, определяемое его внутренним значением и силой. Вожаку волчьей стаи, чтобы оставаться все время наверху такой иерархической лестницы, не надо постоянно доказывать свою силу в настоящей схватке с соперниками. Эта сила и так ощущается во всем его поведении, и даже животные чувствуют это превосходно - что уж говорить о людях. Впрочем, если дело доходит до стычки, то осмелившемуся проверить вожака на прочность (на "соответствие занимаемой должности"), обычно сладко не приходится.

Не знаю, что будет дальше. Мы все устали от бесконечных ельцинских причуд и прихотей, но его внутренняя сила за ним остается, и вряд ли он кому-то добровольно уступит свое место. Говорят, что когда он пришел в сознание от наркоза после тяжелой операции на сердце, первым его требованием (и первым словом) был "Указ!" - указ о передаче ему всей полноты власти власти, с которой он расстался-то всего на одни сутки. Ко всему этому примешиваются и другие тяжкие и смутные предчувствия. Где-то я читал когда-то о том, что "русским присущ почти апокалиптический страх перед сменой власти. Конец всякой данной власти они воспринимают как конец власти вообще" - а мы все хорошо знаем, что означает в России "конец власти вообще". Пока все это еще не очень чувствуется, но ближе к концу ельцинского правления, когда всем станет ясно, что он уходит, как бы не начались, как в старину, народные истерики если не Девичьем поле, то на Красной площади:

Ах, смилуйся, отец наш! властвуй нами!

Будь наш отец, наш царь!

Потом "народ еще повоет да поплачет", "Борис еще поморщится немного, что пьяница пред чаркою вина" - как он морщился уже однажды в незабвенном 1996 году

И наконец по милости своей

Принять венец смиренно согласится;

А там - а там он будет нами править

По-прежнему.

7 Ноября 1999 года Случилась 82 годовщина Октябрьской революции.

В последние годы, каждый раз, когда время подходит к этому странному празднику, у нашего населения наблюдается по этому поводу легкое смятение в умах. Большая часть его жила и воспитывалась еще в то время, когда день 7 ноября (он же 25 октября) 1917 года официально и неофициально считался днем, имевшим грандиозное значение для судеб России и мира, днем, расколовшим всемирную историю на две части, завершившим одну эпоху в жизни человечества и начавшим новую, совершенно иную, переродившую его нравственно и физически. Теперь же те, уже довольно давние, события рассматриваются как что-то совершенно несущественное и как бы даже не бывшее вовсе. Мы снова, уже в который раз, попытались начать нашу историю с чистого листа. Наше прошлое опять объявлено чем-то скверным и постыдным, вспоминать о нем стало почти неприлично, и уж совсем никому не приходит в голову им гордиться. "Отречемся от старого мира" - это излюбленный наш лозунг и главная парадигма русской истории. Так было и в 1917 году, и 1861, когда упразднялось крепостничество, и в 1812, когда мы впервые попытались отказаться от робкого ученичества перед Западной Европой, и еще столетием раньше, когда мы пошли к ней на выучку, с демонстративным омерзением отказавшись от родной и затхлой старины. "Россия еще молода и только что собирается жить", говорит Достоевский. "У нас все переворотилось и еще только укладывается", вторит ему Толстой. "У России нет прошедшего; она вся в настоящем и будущем", замечает Лермонтов. "Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего", уточняет Чаадаев. Как ни углубляйся в тысячелетнюю русскую историю, услышишь каждый раз одно и то же: "у нас все только начинается", "мы ведь совсем недавно появились на свет". "Предания, будущее и прошедшее - все нипочем!", восклицает по этому поводу Ключевский. "Мне жаль тебя, русская мысль, и тебя, русский народ! Ты являешься каким-то голым существом и после тысячелетней жизни, без имени, без наследия, без будущности, без опыта". В самом деле, пятьдесят, семьдесят, от силы сто лет - это крайний срок для поддержания преемственности русской культуры. Потом все снова взламывается и перекраивается - и вот опять недавнее прошлое оказывается каким-то неудавшимся черновым вариантом, жалким и нелепым, оно тяготит нас мучительным стыдом и, чтобы избавиться от этого призрака, мы с легкой душой переворачиваем страницу и забываем обо всем, что было раньше.