Тарас Бурмистров - Записки из Поднебесной

На площади у вокзала мы съели - в последний раз! - по пекинскому шашлычку, обильно обсыпанному пряными специями красноватого цвета. Прощай, увлекательная и многообразная китайская кухня! Сейчас, в Петербурге, я понимаю, что в Китае осталось не только мое сердце (см. главу "Китайские девушки"), но и желудок тоже. Китайцы придают несравненно большее значение вопросам питания, чем европейцы. Если вспомнить то, о чем мы беседовали в Китае с местным населением, то, наверное, две трети всех разговоров окажется о еде. И, надо сказать, китайцам есть чем гордиться в этой области. Если привыкнуть к их пище, отказаться от нее потом уже очень трудно; но, правда, и привыкнуть нелегко. Сколько раз, с унынием разглядывая кусок белого и совершенно пресного теста, принесенный нам в качестве хлеба в ресторане, я вспоминал слова графа Шереметева: "худо, брат Пушкин, жить в Париже; черного хлеба не допросишься!".

В поезде ностальгическое настроение, охватившее меня в последний день, еще усилилось - я еще не покинул Китай, а уже начинал по нему тосковать. Давно уже пропали за окном пекинские небоскребы, показались поля, только начинавшие зеленеть, и реки, почти уже успевшие пересохнуть. Солнце садилось, тускло и багровопросвечивая сквозь пыль, вечно стоящую в небе над Китаем; мы говорили о Лао-Цзы, о буддийских монастырях, о Запретном городе. Скоро начало темнеть; в сгустившихся сумерках уже невозможно было различить за окном ничего, кроме неясных силуэтов деревенских домов, темневших на фоне неба, все еще слегка просвечивающего красным. Мы сидели за столиком у окна и пили вино, "Великий Дракон", тонкое и приятное на вкус, восхитившее нас еще тогда, когда в первый раз взяли его в пекинском магазинчике. Наступила ночь, и в небе проступили яркие созвездия, несшиеся вслед за нами над лугами, каналами, уходящими вдаль, и темными деревьями на горизонте. Я так и не увидел того Китая, который я предвкушал с таким нетерпением - Китая, расцвеченного моим воображением во все мыслимые и немыслимые краски и цвета; но то, что я увидел, было не менее удивительным и поэтическим. Нельзя было сказать, что я обманулся в своих ожиданиях, как и нельзя было сказать, что действительность их превзошла. Слишком уж по-разному выглядят цивилизации вблизи и издали, во временной и культурной перспективе. Трудно было сравнивать то, что, как когда-то выразился Пруст, проникло ко мне в низкую, постыдную дверь опыта, и то, что вошло в золотую дверь воображения. Но все-таки что-то связывало эти два очень разных Китая; теперь, когда непосредственные впечатления, отложившиеся в памяти, уже начали смешиваться в моем сознании с художественными, литературными и историческими аллюзиями, у меня стал складываться новый образ этой грандиозной цивилизации, не такой уже цельный и непротиворечивый, более пестрый, но зато и более богатый и содержательный.

Когда на следующее утро наш самолет взлетел над Харбином, я снова, может быть, в последний раз, взглянул на причудливые китайские домики с карнизами, выгнутыми кверху, на сосны, разбросанные между деревень, и уже не ощутил ни особой близости ко всему этому, ни грусти, неизбежно сопутствующей всякому расставанию. Все мои мысли были уже о Петербурге, который находился на другой стороне земного шара, и от которого, тем не менее, нас отделяло всего около шести или семи часов лету. Но мы не смогли вылететь домой сразу же по прибытии в Хабаровск; самолет на Петербург отправлялся только на следующий день. Переночевав в гостинице неподалеку от аэропорта, мы пошли наутро осматривать город, показавшийся нам на удивление чистеньким и аккуратным после Харбина. Это, несомненно, была уже Россия - на улицах нам то и дело встречались дети, кошки и собаки, на дорогах были одни только японские машины, оснащенные, в отличие от китайских, непривычным правым рулем, и через весь городской центр двигалась шумная процессия кришнаитов, одетых так по-азиатски, что на Востоке, их, наверное, приняли бы за марсиан. Мне сразу вспомнилось, как одна девушка говорила мне в Петербурге о том, что восточные религии лучше наших - там правда "какая-то неприкрытая". Да, конечно, отвечал я ей, что поделаешь, в христианстве она плащаницей прикрыта.

Короткое общение с нашими соотечественниками показало, что они ничуть не переменились за то время, пока мы были в Китае. И в аэропорту, и в ларьке, где мы покупали "суп быстрого приготовления" (явно китайского происхождения, но далеко не такой острый, как в Китае), нас несколько раз поддели и еще разок над нами подшутили - по какому-то настолько ничтожному поводу, что я даже не могу его припомнить. Восточной наивностью и простодушием здесь уже и не пахло. Эти непроизвольные упражнения помогли мне быстро войти в нашу колею, и, восстановив былую форму, спокойно откликаться на то, что Пушкин называл "нашей русской насмешливостью". Сложнее было привыкнуть к характеру и поведению здешних девушек - но жадно глядя на них моим теперешним, освежившимся взглядом, я, признаться, был готов взять обратно все то, что я говорил о них в Китае. Да, китаянки действительно воспитаны в тысячу раз лучше, правильнее и разумнее, но все-таки в них недостает чего-то очень важного и существенного; они как будто бы двумерны, а не трехмерны. С наслаждением вглядываясь в лица наших девушек, с их глубоким, часто загадочным и одухотворенным выражением, напоминавшем о выразительных и таинственных женских образах Боттичелли или Леонардо, а то и Андрея Тарковского, я думал о том, что эта глубина возникла не просто так и не случайно. Россия отличается от других мировых цивилизаций чем-то трудноуловимым, но вместе с тем и очень значительным. Мы что-то знаем, чего другие не знают; именно поэтому русскую литературу, в которую проникла частица этого чего-то, с таким упоением вот уже два столетия смакуют на Западе и на Востоке.

Главная улица в Хабаровске упирается в обширный парк, из которого открывается величественная панорама Амура, с островами и сопками на другом берегу. Хабаровск - город относительно недавний, молодой даже по сравнению с Петербургом, но отпечаток старой русской, дореволюционной жизни тут сохранился во всем - в дверях и фасадах, ставнях на окнах, наделенных хитроумным шестереночным механизмом, выписанном, наверное, прямо из Парижа, лестницах в парке с их старомодными перилами. Жизнь здесь явно всегда текла очень лениво и безмятежно, да и то сказать, есть ли в мире где-нибудь еще более провинциальный, еще сильнее удаленный от столицы город? Но, несмотря на свою оторванность от центра (китайская же и японская культура сюда, похоже, вообще никогда и никак не просачивалась), жить в Хабаровске всегда было приятно - об этом говорит то, как вольготно и с каким комфортом располагались здесь важные люди, какие крепкие дома они строили себе на главной улице. Что-то очень здоровое и основательное было в старой русской жизни; штормы и бури, сотрясавшие здание русской государственности в этом веке, разрушили и истребили это начало; но в далеком Хабаровске, законсервировавшем до какой-то степени свой изначальный жизненный уклад, сохранилась его частица, или по крайней мере его атмосфера.