Джон Фаулз - Дэниел Мартин

Пастух поместил больную овцу в небольшой, огороженный плетнем загон рядом с бело-зеленым жилым автоприцепом, который здорово портил вид при взгляде на долину с холма – Нэлл даже высказала сожаление по этому поводу, – но без него было не обойтись во время мартовского окота. В углу загона было сооружено грубое укрытие из рифленого железа, где в стороне от разбросанной по земле соломы, понурив голову, стояло больное животное. Эндрю попросил меня не входить, и я, оставшись снаружи, наблюдал, как он умело перевернул овцу на спину и тщательно ее осмотрел. Пара-тройка других овец понаблюдали за нами издали, потом снова принялись щипать траву. Минуту спустя Эндрю вышел.

– Ну как, порядок?

Он покачал головой, прикрепляя на место жердину плетня, которую снял, чтобы войти:

– Похоже, тут дело пропащее. Думаю, пневмония, но лучше ветеринара позвать. Черти полосатые, каждую зиму изобретают новые болезни.

Мы двинулись прочь; Эндрю заметил, что я оглядываюсь на прицеп.

– Жалко, что вид портит. Но нельзя же выгонять хороших пастухов за дурной вкус.

– Хороших теперь не так легко найти?

– Они теперь на вес золота. И знают об этом. – Он зашел за прицеп и появился, держа в руке пастуший посох; мы направились к остальному стаду. – Надо бы к шуту отказаться от этого дела. От овец, хочу я сказать. Роскошь – с экономической точки зрения.

– Почему ж не отказываешься?

– Как и от многого другого. Если дорогие наши комиссары собираются взять верх…

– Не могу поверить, что причина в этом.

– Да? Ну, я не могу делать ставку на то, что Поросеныш сумеет все это потянуть, когда меня не станет. Если все пойдет как идет.

– Это тебя печалит?

– Иногда. – Он пожал плечами. – Тут есть и свои радости, Дэн. Хоть мы сейчас вроде лис, на которых охота идет.

– Но в норы вас пока еще вроде бы не загнали?

Он ухмыльнулся:

– Ну, пока еще идет охота. – Мы приостановились, разглядывая стадо, но Эндрю продолжал говорить: – Много лет назад, когда мой старикан отбыл в мир иной и я только начинал, я нанял одного паршивца. Земледелец замечательный, но профсоюзник до мозга костей. – Он провел ладонью под подбородком. – Завяз в этом по горло. Принялся сразу же читать свой катехизис в деревенском пабе. А у меня там свой шпион был, так что я все про это знал досконально. Мог бы вышвырнуть его за милую душу, но не вышвырнул. Решил переждать. В один прекрасный день он заявляет мне, что уходит: дядюшка оставил его жене небольшое наследство и он собирается свиней разводить. В последний день он пришел за зарплатой, мы на прощание хорошо посидели. Я принялся его разыгрывать, как, мол, теперь неплохо взглянуть на вещи и с другой стороны? Он вовсе не дурак был, знал, что проповедовал. История, статистика, весь набор. И вот что сказал мне напоследок: «Наслаждайтесь, пока возможно!» – Эндрю замолк. Потом закончил: – Всегда это помню.

– И что же, завелись у него последователи?

– Несколько человек, из молодых да ранних. Ненадолго. С землей ведь как: если хозяин не работает, все об этом знают. Поэтому я до сих пор сам пашу – день, два, что бы там ни было. – Он подмигнул: – Простак он, сегодняшний среднестатистический крестьянин.

– Знаешь, Эндрю, меня не так уж легко одурачить.

– Зато мою драгоценную невестку легко.

– Боюсь, что и с ней не так все просто.

– Умница она. И сил у нее хватает. Надеюсь, излечится.

Я не был уверен, что именно он имеет в виду – презрение Джейн к его образу жизни или смерть Энтони, – но разобраться так и не смог: Эндрю заметил в стаде овцу, хромающую на заднюю ногу, и немного погонялся за ней, пока смог ухватить ее крюком посоха, затем мы перешли к проблеме копытной гнили.

К предыдущему сюжету мы все же вернулись, когда двинулись в обратный путь: он рассказывал мне о своем давнем «кореше» Марке, которого я помнил с того страшного дня, когда мы наткнулись на женщину в камышах. Я сам о нем спросил. Как выяснилось, в конце пятидесятых он продал свою ферму в Гэмпшире и теперь занимался земледелием в Новой Зеландии; он неоднократно пытался – и все еще пытается – уговорить Эндрю последовать его примеру. Эндрю полагал, что теперь уже слишком поздно, да и «ее сиятельство никогда на это не пойдет».

Все это говорилось, пока мы шли к дому через сохранившуюся часть парка, и я начал понимать, что оторвать Эндрю от поместья смог бы только новый Кромвель и новая Республика; что упорство и сопутствующее ему мужество реально живут в этом человеке, но в то же время и некая слепота, стремление видеть во всем азартную игру – в «зайца и собак», в карты, в кости… Его, теперь уже безвредная, страсть к игре на деньги, его «вопрос принципа» коренились гораздо глубже, чем стремление к независимости, были не просто атавизмом. Он понимал, что перевес вовсе не на его стороне, что сама история, всепобеждающее новое осознание прав личности, рожденное всеобщим образованием и всеохватывающим распространением средств массовой информации (не говоря уже о воплощении всего этого в политике), не могут не взять верх. Между ним и Джейн не могло быть реального спора, поскольку вопрос был решен без их участия. Самое большее через несколько десятилетий победа окажется на ее стороне. Он будет – как в бридже – удваивать и удваивать, но так и не сможет уйти от проигрыша, он – последний представитель исчезающего вида, не сумевшего адаптироваться; и когда мы поднимались по ступеням к гравийной площадке перед домом, я наконец разглядел, какая истина таилась в замечании Джейн о том, кто был рожден мумифицированным: ведь неспособность Эндрю к адаптации определялась гигантской надстройкой, скорлупой, которую он тащил на себе: земля, дом, традиции, родовые корни, семья… но, пожалуй, больше всего сюда подошла бы аналогия с бронтозаврами, которых тянула вниз собственная броня.

Монстры… и, странным образом, реальный монстр на минуту задержал нас на самом пороге дома. Мы были уже совсем близко, но тут мое внимание привлек шум реактивного двигателя не очень высоко в небе, где-то вдали, позади нас, однако, когда мы уже поднимались по ступеням, отдаленный грохот невероятно усилился, и я обернулся. Милях в пяти-шести от нас я увидел идущий вниз самолет.

– «Конкорд», – пояснил Эндрю. – В Фэрфорде испытывают чертову игрушку.

– Бог ты мой! В первый раз слышу, как он грохочет.

– Жаль, не могу того же сказать о себе.

Грохот был поразительный, он заполонил все небо, несмотря на расстояние, отделявшее нас от самолета; он казался всепроникающим, неестественным для машины, крохотной серебряной полоской прочертившей зимнее небо, уже начинающее темнеть. От двери дома послышались голоса: Каро и Джейн с обоими детьми стояли там, как и мы, наблюдая за самолетом. Эндрю вздохнул: