Джон Фаулз - Дэниел Мартин

Ей это показалось забавным.

– Моя маленькая Британия? Любимый островок? Он сказал тихонько:

– Если бы не твой замечательный подарок…

– Но ведь мы только что вели себя как самые настоящие островитяне-британцы. Наши соседи, во всяком случае, были искренни.

– Следуя иной шкале ценностей.

– Но мы-то о своих ценностях молчим, будто стыдимся их.

Дэн смотрел на воду.

– Ах, я – твердокаменная марксистка? Я не потерплю возвеличивания чего бы то ни было индивидуального, ни за что и никогда? И ты полагаешь, они на это клюнут?

Он бросил на нее взгляд и заметил, что она чуть раздраженно поджала губы.

– А я-то полагала, мы пришли к выводу, что я всего-навсего заплутавшаяся идеалистка.

– И это им тоже не по зубам. – Джейн не ответила. – Они потратили честно заработанные деньги на то, чтобы все это увидеть. Путеводители утверждают, что все это – великое, значительное, замечательное. Как они могут думать иначе?

– Но это и правда – великое и замечательное, Дэн.

– Это ты мне назло говоришь.

– Почему?

– Потому что прекрасно понимаешь, что разговор не об этом.

– Я понимаю, они – туристы, не отличающиеся очень уж развитым воображением. Вспоминаю, как училась там в школе. Ребята там казались мне гораздо более открытыми, по крайней мере в том, что касалось личных пристрастий. Всегда рассказывали, что чувствуют.

– Да дело вовсе не в том, что они об этом не рассказывают.

– А в том, что недостаточно чувствуют?

– Да и не в этом тоже. Недостаточно знают. Не позволяют себе много знать. Как с этим Грамши, о котором ты говорила. – Он помолчал и добавил: – Все всегда делают по правилам.

Джейн помолчала немного.

– Питер писал о чем-то вроде этого в одном из писем. Как вначале тебе нравится их прямота… а потом начинаешь тосковать по извивам.

– Я испытал то же самое. Прозрачность – прекрасная вещь. Пока не начинаешь понимать, что она основана не столько на внутренней честности, сколько на отсутствии воображения. И эта их так называемая откровенность по поводу секса. Они просто не понимают, что утратили.

– Ну некоторые, должно быть, понимают.

– Разумеется. Немногие счастливчики.

– А разве повсюду не то же самое?

– Вероятно. Но самая возможность присоединиться к этим немногим там, у них, гораздо реальнее, чем где бы то ни было. Если бы только они могли это понять.

– Наверное. Если смотреть на это так же, как ты.

– Абсурдность ситуации в том, что они ухитрились превратиться в самый культурно обездоленный народ из всех развитых наций Запада. Я не говорю о больших городах. И поэтому – самый ограниченный. Как иначе они могли бы выбрать себе в качестве президента такую свинью, как Никсон? Да еще таким большинством голосов?

– Терпеть не могу политические игры, построенные на образе лидера.

Дэн подождал немного, но она, казалось, готова была слушать и по-прежнему не отрывала взгляда от берега. Он пожал плечами:

– А как иначе могла бы функционировать Медисон-авеню 365? У них же нет никаких собственных критериев. Что и делает их абсолютно открытыми любому мошеннику, политическому или литературному, какой подвернется под руку. – Он опять подождал немного, потом продолжил: – Все эти рекламные разговоры о полной свободе, которая есть самое великое из человеческих обретений. Хотя уже ясно, как звезды на небе, что всю последнюю сотню лет эта полная свобода означает свободу эксплуатации. Выживание самых умелых по части легкой наживы… – Он глубоко вздохнул и взглянул в ее сторону. – Абсурд какой-то. Ты заставляешь меня ученого учить.

Джейн наклонила голову, пряча улыбку. Помолчала с минуту, а когда заговорила, казалось, что обращается она к самой себе или к окутавшей их ночи.

– Жалко, мы не выяснили, почему они не хотят возвращаться.

На этот раз недавно принятое решение не помогло: Дэн чувствовал, что из него словно выпустили воздух. Он слишком много говорил, стараясь доставить ей удовольствие, говорил языком широчайших обобщений, в то время как она только и думала что о двух чужих людях, плывущих на одном с ними судне, чьи взгляды она наверняка считает примитивными, чьи речи она выслушивала – точно так же, как и он сам, – как слушает профессиональный пианист игру бесталанного любителя… но признаться в этом не желает.

– Не думаю, что это было бы трудно сделать.

Джейн заговорила, словно пытаясь что-то объяснить:

– Перед тем как зайти к тебе выпить, я читала ту брошюрку о феллахах.

– Да?

Она помолчала.

– Как целых пять тысячелетий они были лишены буквально всего, их не замечали, их эксплуатировали. Никто никогда и не думал им помочь. До недавнего времени их даже антропологи не изучали.

– И что же?

Она опять помолчала.

– Сегодня в Карнаке, знаешь, о чем я на самом деле думала? Очень ли отличается то, как живем мы – сегодняшние немногие счастливчики, – от того, как жили те, когдатошние немногие. Если поглядеть на то, что реально происходит вне нашего круга.

Голос ее звучал на удивление нерешительно, словно она боялась вызвать его презрение.

– Но кто-то же должен излить те самые символические воды, Джейн. В частности, и ради тех бедолаг, что вне нашего круга.

– Только в данный момент там, вовне, бесчинствует ужасающая и вовсе не символическая засуха. Не вижу большого смысла в излиянии символических вод.

– А цивилизованность? Ученость, искусство? Все то, что мы с тобой сегодня увидели в старом профессоре? Это все ведь идет изнутри наших стен. Разве нет?

– Этот аргумент я всю жизнь слышу в Оксфорде. Существование варварских орд как оправдание любых проявлений эгоистической близорукости.

– Я ее вовсе не оправдываю. Но если ты станешь смотреть на всякое сложное чувство или развитый вкус как на преступление, ты наверняка станешь запрещать и всякое углубленное знание.

– Если бы только оно получалось не такой дорогой ценой.

– Но разве гильотина – это ответ? Им нужны такие вот профессора. Да и мы с тобой тоже, некоторым образом. Такие как есть, несмотря на все наши грехи.

Джейн проводила взглядом крылатую тень – потревоженную белую цаплю.

– Мне просто хотелось бы, чтобы среди «нас» было поменьше тех, кто не считает первейшей необходимостью бороться с нуждой. Кто смотрит на привилегии как на неотъемлемое врожденное право. Кто считает это аксиомой.

– Не можем же мы все стать активистами, Джейн. – Она не ответила, и он продолжал: – Мне думается, следует сберечь определенный интеллектуальный климат. Сохранить науки. Знания. Даже развлечения. Когда революция закончится.

Казалось, это заставило ее в конце концов умолкнуть, хотя ему было неясно, оттого ли, что она согласилась с ним в одном-двух пунктах или утратила всякую надежду его убедить. Но тут он украдкой глянул на ее профиль и заметил в нем что-то совсем иное. Она как будто ушла в себя, погрузилась в собственные мысли в тишине ночи; однако в лице ее не было того, что он искал, ни малейшего признака сожалений, что такой разговор состоялся. Что-то в ней виделось такое, что и раньше приводило его в замешательство, – робость, колебания, изменчивость, неожиданное безмолвие. Он-то априори предполагал, что Джейн привыкла к гораздо более сложным дискуссиям, к различным взглядам, изощренным аргументам. Что-то от образа мыслей Энтони, от его манеры их излагать должно же было перейти к ней за все эти годы, повлиять на вдову философа не только внешне, но и внутренне. Он считал, что она не показывает этого, возможно, из доброго к нему отношения, сомнительно доброго, по правде говоря, очень близкого к скрытому снисхождению, с которым оба они отнеслись к молодым американцам. А ведь именно за это Джейн и винила себя и его.