Джон Фаулз - Дэниел Мартин

– А разве в кино не то же самое? Не те же проблемы?

Принесли закуски. Значительную часть своей жизни я провел, наблюдая за самыми мелкими, так выдающими человека жестами, и теперь отметил, как поспешно Джейн взяла ложку и принялась за дыню. Я решил, что по меньшей мере одно ее предположение обо мне следует разрушить.

– В том, чем я занимаюсь, моя роль напоминает роль администратора в каком-нибудь промышленном предприятии. Я должен добиваться соответствия конечного продукта определенному стандарту. Конечный продукт – зрелище. Орудие восхождения нынешних звезд. Малая толика истины, которую пытаешься в это зрелище протащить, совершенно несущественна. Просто часть упаковки. Статус зарабатывается кассовыми сборами. По большей части – изворотливостью ремесленника.

Джейн сосредоточенно занималась дыней.

– И тебя это устраивает?

Я столь же усердно извлекал косточки из запеченных на решетке сардин.

– У меня масса аргументов в собственную защиту, Джейн. Но Энтони не проведешь – он разглядел истину. И назвал меня пораженцем. А потом – романтическим пессимистом.

Джейн это, видимо, показалось забавным.

– И Беккет был должным образом предан анафеме?

Я улыбнулся и попытался поймать ее взгляд, но глаза ее старательно изучали дыню.

– Ты с ним не согласна?

– Почему же? Только доводы у меня иные.

– Тогда – какие?

Она пожала плечами:

– Ну, меланхолия в литературе часто предшествует фашизму. Руссо, а потом – Наполеон. Шатобриан, а потом – Реставрация 159. Двадцатые годы.

– Рабле для тебя – по-прежнему бог? Опять – беглая улыбка, нервная и вежливая.

– Да я и думать об этом забыла.

– Но ведь так было?

– Он был неверно понят.

Я-то имел в виду общество вседозволенности, а вот что она имела в виду – не могу с уверенностью сказать.

– Но в мою жизнь он вчера вторгся ничтоже сумняшеся. Ты помнишь Барни Диллона?

Джейн на мгновение застыла над дыней.

– Так она тебе сказала?

Я бросил на нее полный удивления взгляд:

– Ты знала?

– На прошлой неделе я целый день провела в Лондоне. Посидели вместе за ленчем. – Она тщательно выбирала ложечкой дынную плоть. – Каро всегда стремилась рассказывать мне все, чего не решалась рассказывать матери.

Я понимал – она пытается извиниться за как бы вытянутую из моей дочери исповедь, но углядел в ее словах и скрытый упрек.

– Ты рассказала Нэлл?

– Каро просила ей не говорить. А как ты прореагировал?

– Спокойно. Насколько сумел.

– Я бы не стала беспокоиться. Каро – разумная девочка.

– Не можешь же ты одобрять это? Она замешкалась с ответом.

– Ты бы посмотрел, с кем Розамунд якшается. А они все – молодые. Я уже выучила – неодобрение ничему не помогает.

– Да он же весь насквозь фальшивый. Просто слов нет. – Я рассказал Джейн, как мы летели из Нью-Йорка, о встрече в Хитроу, о его неискренности.

– А я его сто лет уже не встречала.

– Ну по телику ты же его видела?

– Изредка. У него вроде бы неплохо получается. По сравнению с другими. – Она покончила с дыней. – Это было восхитительно.

Я был уверен – Джейн не может так о нем думать, если только она и вправду неузнаваемо не изменилась и слова о нем сказаны с той же долей искренности, что и это «восхитительно» о дыне. Она просто использовала известный оксфордский прием, чтобы меня осадить: непременно возражать тем, кто открыто проявляет свои чувства, – это заставит их еще больше выйти из себя и выставит на посмешище. Но она, видимо, поняла, что со мной этот номер не пройдет, потому что просто сказала:

– Если им действительно нужна помощь, они сами к нам приходят.

– Если бы только я мог понять, что она в нем нашла.

– Она вовсе не дурочка, Дэн. Несмотря на все старания Нэлл сделать из нее идиотку.

Между блюдами я закурил сигарету – дурная привычка, от которой Дженни, пока мы были вместе, успела меня отучить.

– Теперь я начинаю по крайней мере понимать, почему она так любит тебя.

– Это взаимно.

Возможно, в ней говорил холодный здравый смысл; и все же казалось – она подразумевает, что не стоит приписывать Барни мои собственные черты и обвинять в моих собственных грехах и преступлениях. Я перевел разговор на ее детей. Розамунд закончила Кембридж и теперь работает ассистентом-исследователем на Би-би-си, приезжает в Оксфорд на выходные. Ее младшая сестра Энн сейчас в Италии на практике, она ведь изучает итальянский; Энтони настоял, чтобы она не прерывала занятий. А сын и наследник Пол, которого я так никогда и не видел, учится в Дартингтоне 160, ему уже пятнадцать. От Каро я знал, что с мальчиком не все так просто: «никогда и слова не промолвит» – так она его охарактеризовала, и это застряло у меня в памяти. Ясного представления о нем я от его матери не получил: да, у него проблемы – академические и эмоциональные, но Джейн вроде бы полагала, что у мальчика переходный период… а может быть, просто воспользовалась случаем, чтобы еще раз показать мне, что я чужак, а не друг семьи. Затем мы поговорили о Комптоне, об Оксфорде, о том, как тут все переменилось. Мне даже удалось вытянуть из нее кое-что о ее собственной жизни – об участии во всяческих комитетах и комиссиях ради правых дел, но ни слова об Энтони – разве что походя, – ни слова об их семейной жизни. Подчеркнутое нежелание полюбопытствовать, о чем же мы с Энтони говорили, замораживало.

Чувство, что меня терпят ради Энтони, из чистой любезности, овладевало мной все больше и больше. Чем дольше мы беседовали, тем яснее становилось, что между нами нет ничего общего, даже наш давний «грех» и невозможность его простить уже не были общими. «Завещание» обретало смехотворный характер, оказывалось основанным если и не на неверной концепции вообще, то на грубейшей ошибке в оценке отношения Джейн ко мне. Вся эта сцена достойна была того, чтобы сохранить ее в памяти и рассказать о ней Дженни, когда мы снова встретимся. Допустить, чтобы она ушла из моей жизни, представлялось все более невозможным. И эту сцену, и ту, что ей предшествовала, следовало описать в красках, а Дженни оказалась единственной, кто способен понимать мой язык. Здешний диалект был безнадежно архаичен.

Во всяком случае, таков был мой вывод к тому времени, как принесли кофе; и наступило молчание, говорящее гораздо больше, чем любые слова. Я сделал еще одну – последнюю – попытку:

– Ты собираешься остаться жить здесь, в Оксфорде, Джейн?

– Я не уверена. Мои друзья ведь все здесь. Эндрю предлагает переехать в Комптон, но я… Нэлл и я – мы обе против. Он ведь Даже не представляет, как велика наша с ней способность действовать друг другу на нервы. – Джейн курила; теперь она тушила в пепельнице сигарету и, казалось, обращалась именно к пепельнице. – А еще – я думаю вступить в компартию.