Джон Фаулз - Дэниел Мартин

– Ты сам знаешь.

– Не надо думать, что все можно сказать словами. Что если мы постоянно поддразниваем друг друга, то я ничего всерьез к тебе не чувствую. Фразы вроде «я тебя люблю» обычно означают существование некоторой тайной неуверенности. Поэтому я никогда таких фраз не произношу. И еще потому, что знаю, что и ты это знаешь.

– Где-то глубоко-глубоко.

– Вот это и помни. – Он наклонился и поцеловал ее в висок. – Пустишь меня за руль?

– Нет, я в порядке. – Она в последний раз сжала его пальцы и протянула руку – включить зажигание, но передумала, повернулась на сиденье и на миг обвила руками шею Дэна; потом снова занялась машиной.

Его провели по всей квартире. Нельзя сказать, что и квартира, и район пришлись ему по душе; но квартира была сравнительно чистой, цена – не безобразно высокой, а главное – не было сомнений, что Каро квартира нравилась и решение она уже приняла. Так что Дэн дал свое «добро», а Каро – чек на оплату месячной ренты, и они отправились в Хэмпстед-Виллидж 188обедать. Все то время, что они обедали, в душе Дэна происходило, так сказать, эмоциональное «перетягивание каната»: чувство нежной привязанности то и дело сменялось… не то чтобы скукой, но чувством болезненной неловкости. Разумеется, над ними витало прошлое; он не мог избавиться от мыслей об Энтони; но оставалось еще столько всего, что нужно было подвергнуть пересмотру. Был момент, когда Дэн почти уже решился сказать Каро – как Джейн сказала своей дочери – если не все, то хотя бы часть правды. Вечная уклончивость, необходимость кривить душой, вечное стремление сохранить достоинство – и все из-за предположения, что младшее поколение не способно понять старших; будто и в самом деле дети рождались на свет лишь затем, чтобы у родителей могли быть от них секреты и тайны – такие тайны, раскрытие которых наверняка принесло бы гораздо больше реальной пользы, чем давно и бережно хранимые затхлые догмы, основанные на опыте, полученном извне. Мысль о том, что эти суждения должны быть отнесены скорее к теории, чем к реальной практике, в этот вечер стала казаться Дэну все более сходной с убежденностью католиков в непогрешимости папы – идеей, которую здравый смысл и простая порядочность опровергают на каждом шагу. То же самое он чувствовал чуть раньше, когда ехал с Розамунд на вокзал: ведь она задала ему вполне разумный вопрос, требовавший честного ответа. Когда-то давно я один раз переспал с твоей матерью, и, узнав об этом, твой отец так и не смог этого забыть. Как просто, сколько сомнений и загадок решаются одним махом… и, подумав так, Дэн продолжал всячески поддерживать миф о прошлом, созданный воображением его дочери.

И вот они дома; поцеловав Каро и пожелав ей спокойной ночи, Дэн не мог заснуть; кроме того, надо было ждать, пока разница во времени позволит ему застать Дженни в «Хижине». Каро видела телеграмму, хоть это теперь не надо скрывать. Он заказал разговор и читал до поздней ночи, когда его соединили с Калифорнией.

Слышимость была плохая, казалось, их голоса действительно доносятся через все реально разделившее их расстояние. Милдред и Эйб очень милые, «все точно так, как ты про них говорил», она думала, что «будет наслаждаться его отсутствием», но не получается, ей обязательно нужно на кого-нибудь ворчать. Дэн дал ей высказать все это и сообщить кое-какие новости, потом рассказал свои.

– Ох, Дэн! Какой ужас! Прямо вчера?

– Да.

– Но почему?

И опять Дэн вынужден был кривить душой, на этот раз с той, что знала его много лучше двух других молодых женщин, с которыми он разговаривал в этот день. Тут он, пожалуй, не столько уклонялся, сколько старался выиграть время, строил теории точно так же, как делал это с Каро, с ее матерью и отчимом.

– Но… заставить тебя проделать весь этот путь, и потом… Дэн, ты не все мне сказал.

– Да. Не все. Не совсем все.

– Тогда что же?

– Я все тебе расскажу. Только не сейчас. Просто… вызревают плоды из посеянных горьких семян.

– Ты как-то говорил, что любую историю можно изложить в пяти строках.

– Это не история, Дженни. Когда-нибудь. Обещаю.

– Знаю я твои обещания.

– Зато не знаешь, как мне тебя недостает.

– Мягко стелешь?

– Очень хотелось бы.

– У тебя не выйдет так просто от меня отделаться.

– Я тоже это понимаю.

– Если бы только я видела твое лицо.

– Оно просто усталое.

– Очень поздно?

– Половина третьего.

– Ой Боже мой! Бедный ты, бедный.

Дженни спросила про Каро. Он ответил – прекрасно, а про себя пообещал рассказать всю правду попозже, когда все утрясется. Последовали расспросы о Джейн, о Нэлл, о том, как это было – встретиться после стольких лет.

– Интересно антропологически?

– Более или менее. Сплошь теплота и душевность. С той стороны.

Пауза. Потом Дженни сказала:

– Слушай, между прочим, я пытаюсь выполнить свое обещание.

– Какое из?..

– Про нас. Написать про нас. Он совсем забыл об этом.

– Серьезно?

– Только я, может быть, не пошлю тебе это.

– Зачем же ты принимаешь всякий абсурд за чистую монету? А потом берешься обо мне судить?

– А мне нравится. Не уверена, что сама не возьмусь писать роман. – И добавила: – Не пойму, отчего люди поднимают такой шум из-за этого. Просто записываешь, что помнишь, и все. Что чувствовал. Вот я все и записала.

– Все?

– Там хватает. Не думаю, что твои кошмарные желтые блокноты и дурацкие карандаши когда-нибудь использовались хоть капельку лучше.

– Кто-то напрашивается, чтобы его разложили у меня на коленях и…

– Пожалуйста. В любое удобное для вас время.

Они закончили разговор – уже не такой шутливый – через минуту, и эта минута оказалась вовсе не легкой. Последние слова Дженни были: «Я еще не готова. Ты мне все еще очень нужен». Это была не мольба; просто какая-то часть ее существа – скорее всего та, что была в ней от шотландских предков, – не поддразнивала, не протестовала, но трезвым взглядом, словно врач-клиницист, оценивала, что она – Дженни – способна сделать, а что – нет.

Дэн подошел к окну; стоял, вглядываясь в лондонскую ночь. Какое-то движение на улице, пятью этажами ниже, привлекло его внимание. Там, на противоположной стороне, располагался ряд магазинчиков, и, по всей видимости, в ту ночь оттуда должны были вывозить мусор. У дверей магазинов, на тротуаре, были выставлены мусорные баки, картонные коробки, свалены черные пластиковые мешки. Ночной бродяга, склонясь над одной из куч, спокойно копался в коробке, привередливо, со знанием дела, почти как человек, выбирающий покупку на аукционной распродаже. Рядом с ним стояла древняя детская коляска без колпака. Дэн прошел к письменному столу, взял из ящика бинокль и, вернувшись к окну, навел бинокль на бродягу. Тот был в черной фетровой шляпе без ленты, в пальто, подвязанном веревкой, и в резиновых сапогах. Лица было не разглядеть под полями шляпы, к тому же он отвернулся, копаясь в мусоре, но ясно было, что человек стар. Он отошел от коробки с тремя-четырьмя проволочными плечиками для одежды в руках, осмотрел, в поисках дефектов, каждое, поворачивая в пальцах, торчащих из драных перчаток, потом положил плечики в коляску. Что-то в нем было отчасти комичное: профессионализм и удовлетворенность, благодарность, что город спит и улица вокруг пустынна; казалось, он просто осуществляет свой регулярный еженедельный обход этих магазинов; что-то отчасти викторианское, анахронистичное, почти вне – или всевременное. Он был и очень реальным, и в то же время, в свете уличных фонарей, на пустой сцене этой ночи, очень театральным. Опять Беккет – «в ожидании Годо» 189.