Александр Чаковский - Блокада. Книга 5

– А… Москва? Не знаешь?..

– Москва?..

Звягинцеву захотелось рассказать Ивану Максимовичу то, что он недавно услышал от его брата, полковника Королева, сообщить, что под Москвой наши войска ведут наступление, но он сдержался.

В штабе 54-й ему не раз доводилось слышать разговоры, что наступление немцев под Москвой выдохлось. Это говорили и в начале ноября, и особенно после речи Сталина на торжественном заседании и его выступления с трибуны Мавзолея, когда слова Верховного, что Германия продержится еще полгода, самое большее «годик», были восприняты как подтверждение того, что у нас уже накоплено достаточно сил и оружия, чтобы погнать врага вспять… Но проходили дни, а слухи о новом продвижении врага к Москве гасили вспыхнувшие в душах людей надежды.

Нет, Звягинцев боялся сказать что-либо определенное о положении под Москвой.

И Королев, очевидно, понял причину его молчания.

– Что ж, – твердо сказал он, – наша совесть чиста. Ленинградская совесть. Мы дали Москве все, что могли. Танки дали, пушки, мины… И будем давать…

– Не только это, – взволнованно сказал Звягинцев, – главное – мы армии немецкие здесь сковали.

Он помолчал, потом тихо, с явным сомнением в голосе произнес:

– Иван Максимович, скажи по совести, как ты думаешь, удастся завтра поднять людей на строительство? Честно скажи!

– Все, что в силах рабочих, они сделают. Но сил-то… сил нет, – угрюмо ответил Королев и, обрывая себя, добавил: – Ладно, майор, давай спать.

Звягинцев повернулся на бок, лицом к печке. Но сон не шел и не шел. Он смотрел на тлеющие угли, потом перевел взгляд на аккуратно сложенные брикеты, представил себе людей, разгребающих снег. И среди них того парня – Савельева. И недавний разговор с ним вновь зазвучал в ушах.

Часы… Суровцев… Вера, Вера, Вера!..

Неужели это все-таки она, Вера?! Да-да, это она, она…

Он-то, Звягинцев, знал, кого она ждет… Даже намек Савельева, что Суровцев влюбился в Веру, не ранил его столь больно, как эти слова: «Только, как я полагаю, у Веры другой кто-то был. Все ждала его…» Так, кажется, он сказал, этот парень?..

– Спишь, Максимыч? – спросил Звягинцев.

– Не сплю.

– Тогда расскажи мне еще о Вере.

– Я же тебе говорил, что не видел ее давно. С тех пор, как мать похоронили.

– Слушай, Максимыч, – с трудом подбирая слова, сказал Звягинцев, – а тот… ну, тот парень… Валицкий этот! Где он сейчас? Они… как думаешь, встречаются?

– Не знаю, майор, – ответил Королев и неожиданно спросил: – А ты… любишь ее?..

– Я… я… – растерянно проговорил Звягинцев. – Мне хочется, чтобы ей было хорошо. Я понимаю: сердцу не прикажешь… Но ей не будет, не может быть хорошо с этим Валицким. Он плохой человек!

– Война покажет… – после долгого молчания произнес Королев. – Что хорошо и что плохо. В каждом… От войны не скроешься. Ее не обманешь. Ты отца его помнишь? Он ведь одно время на нашем заводе работал.

Звягинцев вспомнил старика Валицкого, взъерошенного, без пиджака, с обрубком водопроводной трубы в руках.

– Помню, чудной какой-то старик… чудной. Но храбрый. И все-таки если у него такой сын, то…

– Знаешь слова: «Сын за отца не отвечает»?

– Так то сын…

– А бывает и наоборот. Все в жизни бывает, жизнь – штука сложная, ее штангелем не измеришь. Ты речь Валицкого, случаем, не слышал?

– Какую речь?

– По радио. Я вот слышал. Боевая речь. Настоящая. Послушал и даже вроде бы сильнее себя почувствовал… Говорю тебе, война настоящую цену людям определяет.

– Иван Максимыч! Как повидать Веру?

– Как повидать? Съезди к ней в госпиталь. Я вот никак не выберусь. Да и она, видно, не может оттуда отлучиться.

– Но у меня нет адреса.

– Адреса нет?.. Разве она тебе его не давала?

Что Звягинцев мог ему ответить? «Нет, не давала»? Или: «Давала, но я потерял блокнот…»? «Нет, неправда, я сменил блокнот, выбросил, уничтожил, чтобы забыть о ней, забыть навсегда…»?

Да разве только в адресе было дело!..

– Не нравится, говоришь, тебе парень этот, Валицкий? – спросил Королев.

– Да, не нравится! – убежденно произнес Звягинцев. – Он плохой человек. Он не мог, не имел права возвращаться, оставив Веру там, у немцев. Трус! Поверьте, я говорю это не из… Он трус!

– А ты? – неожиданно жестко спросил Королев.

– Я? Я трус?! – даже захлебнувшись, воскликнул Звягинцев.

– Выходит, что да, – ответил Королев. – Говоришь, что не из ревности того парня плохим считаешь. И в то же время шага не делаешь, чтобы Верку от плохого человека защитить. Разве это не трусость? Хоть двумя своими орденами и блестишь, все равно выходит, что трус.

– А что же… что я мог… Что я могу сделать? – растерянно проговорил Звягинцев.

Сначала старик ничего не ответил. Потом проговорил:

– Плохие ты сейчас слова сказал, Алешка.

– Плохие? – не понял Звягинцев. – Чем?

– Ну… как тебе объяснить? Опасные слова. Их человек от бессилия произносит. Или когда решиться на что-то важное не может. Вроде самооправдания они… Ну, давай спать.

И Королев повернулся лицом к стене.

– Нет, подождите, Иван Максимович, – торопливо проговорил Звягинцев. – Ведь действительно, что же я могу сделать? Разве сердцу прикажешь? Если она его любит?! Ну как бы вы поступили на моем месте? Иван Максимович, вы меня слышите?..

Королев молчал. Он явно давал понять, что разговор окончен.

Звягинцев тоже повернулся к стене и закрыл глаза. «Пойти туда?.. Разыскать ее?.. – лихорадочно думал он. – Спросить? Но о чем? Предостеречь? Но разве это поможет?..»

Он старался представить себе Веру, какая она сейчас. Но образ расплывался в каком-то красновато-желтом тумане.

И вдруг ему показалось, что он видит женские глаза. Нет, это были не ее глаза, не Веры. Это были глаза той, другой женщины, с мертвым ребенком на руках. И в них – упрек и мольба…

Когда Звягинцев проснулся, Королева в комнате уже не было. Он поспешно взглянул на часы. Стрелки показывали четверть девятого. В девять в помещении механического цеха было назначено собрание.

Звягинцев стал торопливо одеваться. И только тут заметил, что из голенища его валенка торчит клочок бумаги – записка. Поднес к глазам и прочел: «Вода в ведре за дверью. Поешь в цеховой столовой, Королев».

Печка давно прогорела, но Звягинцев не чувствовал холода. Зачерпнув стоявшей возле ведра кружкой ледяную воду, он умылся, потом наскоро побрился и побежал в механический цех.

Первое, на что он обратил внимание на заводском дворе, это то, что из невидимых репродукторов разносился не стук метронома, а какая-то веселая мелодия.

Звягинцев понимал, что музыка эта в любую минуту может оборваться и тогда на мгновение наступит молчание, а потом голос Дашкевича или другой, незнакомый, объявит, что начался обстрел. Но пока обстрела не было. А музыка вливала бодрость.