Александр Чаковский - Блокада. Книга 5

Он с силой захлопнул дверь. И мне показалось, будто в гроб вбили еще один – последний гвоздь.

Когда мы вынесли гроб на улицу, я услышала, как Алексей тихо сказал Суровцеву:

– Думал ли ты тогда, под Лугой, что гробовщиком стать придется?!

– Кто-то должен погибших хоронить, – ответил Суровцев. – У войны лиц много. Вот она одним из них на нас сейчас в смотрит.

Он обошел кузов и громко сказал сидевшему в кабине шоферу:

– На Пискаревку!

Ехали мы очень долго. Не выдержав, я попросила Алешу зажечь спичку и посмотрела на часы. Было около десяти. В первый раз я подумала, что могу не успеть вернуться в госпиталь вовремя.

– Где эта… Пискаревка? – спросила я.

– Понятия не имею, – ответил Алеша. – Никогда такого названия не слышал.

– А его мало кто и слышал, товарищ майор, – раздался в темноте голос Степанушкина, – деревенька там была такая, что ли.

– Но где это?

– Если по-простому, то на окраине, на далекой. А по-военному – на северо-востоке, по нашим картам квадрат «А-5».

– Что же, там теперь людей хоронят?

– Не только там. И на Большой Охте, и на Серафимовском, и на Богословском… и мало ли где еще. У нашей части на Пискаревке – свой квадрат.

Мы снова умолкли. Слышно было только, как постукивал гроб, когда машина подпрыгивала на ухабах. Именно потому, что она стала все чаще то проваливаться в какие-то рытвины, то пробуксовывать на ходу, я поняла, что мы едем уже не по улицам, а где-то за городом.

Наконец машина остановилась. Звякнула дверца кабины, потом открылась и наша.

– Выносите! – скомандовал Суровцев.

Мы с Алешей вылезли первыми. Ярко светила луна. Я огляделась. Справа и слева, несколько в отдалении стояли маленькие крестьянские избы, почти по самые темные окна занесенные снегом. Впереди, метрах в пятидесяти от нас, возвышался на столбе деревянный щит, и я подумала, что это какой-то указатель. Дорога там суживалась, по сторонам ее лежали штабеля дров. Еще дальше я разглядела людей с лопатами в руках.

– Взяли! – услышала я команду Суровцева и, обернувшись к фургону, увидела, что бойцы вытаскивают гроб.

Суровцев и Алеша подставили под него плечи, я тоже подбежала, чтобы помочь, но Суровцев строго сказал:

– Отойдите, Вера, не мешайте.

Они опустили гроб на снег.

– Позови старшего сержанта Фролова, – приказал Суровцев Степанушкину.

– Слушаю! – ответил тот и побежал по дороге.

Но, очевидно, это было ему не по силам. Пробежав метров пять, не более, он перешел на медленный шаг.

Прошло минут пятнадцать, прежде чем он вернулся в сопровождении другого бойца, который, подойдя к Суровцеву, доложил:

– Старший сержант Фролов прибыл по вашему приказанию.

– Вот, – сказал Суровцев, указывая на гроб, и добавил: – Отдельно.

– Слушаю, товарищ капитан. Значит, подрывать придется.

– Подрывники на месте?

– Так точно. Только что шпуры пробили. Новую траншею рвать надо. Эти заполнены доверху. Утром бульдозер придет, заровняет. А пока мы лопатами…

– Поднять! – скомандовал Суровцев.

Бойцы и Алексей подняли гроб на плечи и понесли.

Мы с Суровцевым двинулись за ними.

Так мы прошли метров тридцать, и, когда приблизились к тому, что издали показалось мне грудами дров, я поняла, что это не дрова, не бревна, а сложенные штабелями мертвые тела! Окоченевшие, скорченные, в той одежде, в которой их застала смерть, люди! Трупы заполняли доверху и траншеи, мимо которых мы сейчас шли. Это было страшное, освещенное желтым светом луны, безмолвное царство смерти…

Подойдя к деревянному щиту, я разглядела, что на нем красной, с замерзшими подтеками краской написано:

НЕ ПЛАЧЬТЕ НАД ТРУПАМИ ПАВШИХ БОЙЦОВ!

Мне показалось, что слова эти написаны кровью.

Гроб поднесли к краю забитой мертвецами траншеи и поставили на снег.

Неподалеку двое бойцов, сидя на корточках, вынимали из брезентовых сумок патроны и закладывали их в шпуры. Из отверстий тянулись по снегу бикфордовы шнуры. Увидев Суровцева, бойцы поднялись, но он махнул рукой:

– Продолжайте.

И вдруг я решила…

– Товарищ Суровцев, – сказала я, слыша, что мой голос стал каким-то чужим, – его нужно похоронить в общей могиле. Он так хотел.

Я сказала неправду. Мы никогда не говорили с Федором Васильевичем о смерти. Только о жизни.

Я не отдавала себе отчета в том, что побудило меня произнести эти слова. Вероятно, сознание, что Валицкий был частицей Ленинграда, что он жил и боролся вместе с другими ленинградцами до последнего вздоха.

– Пока он мог, он был с живыми. Сейчас пусть лежит вместе с теми, кто погиб.

– Действуйте, – приказал Суровцев бойцам и велел нам отойти и лечь в снег. Лежа, я видела, как один из подрывников срезал ножом края бикфордовых шнуров. Вспыхнул огонек спички. Подрывники отбежали в сторону и залегли. Через несколько секунд прогремел взрыв, к небу взметнулся столб снега и земли. Затем прогрохотали еще два взрыва.

Мы встали и подошли к образовавшейся новой траншее.

– Опускайте! – скомандовал Суровцев бойцам.

Те зачем-то стряхнули с гроба комья земли, засыпавшей его при взрыве, и опустили гроб в траншею. Потом вопросительно посмотрели на Суровцева.

– Скажите, чтобы заполняли дальше, – сквозь зубы проговорил он и, повернувшись к нам, сказал: – Все. Пошли.

Я взяла горсть снега и бросила ее туда, вниз, на чернеющую в глубине крышку гроба.

– Пойдем, Веруня! – раздался у моего уха голос Алексея.

– Иди, Алеша. Я сейчас.

– Идемте, Вера, – сказал, подходя ко мне, Суровцев, – пора!

– Да, – кивнула я, – надо идти… Спасибо, Володя…

Мы медленно пошли следом за Алексеем.

– Значит… дождались? – вдруг спросил Суровцев. – Значит, все-таки его ждали?..

Какое-то время я молчала. Потом тихо сказала:

– Да. Его.

В канун нового, 1942 года Военный совет Ленинградского фронта и обком партии впервые за время блокады приняли решение об увеличении хлебного пайка населению. Прибавка была ничтожной – 50 граммов рабочим и 75 дошедшим до крайней степени истощения служащим, иждивенцам и детям.

Эта прибавка уже не могла спасти умирающих. Ею можно было поддержать существование только тех, кто еще не совсем лишился сил.

Одна ленинградка записала тогда в своем дневнике:

«Меня подняли в семь часов утра вестью – хлеба прибавили! Долгожданная прибавка свалилась без подготовки. Как-то сумели осуществить ее, избежав огласки и суматохи… Люди узнали об этом, только придя утром в булочную. Трудно передать, в какое всенародное ликование превратилось увеличение пайка, как много с этим было связано. Многие плакали. И дело тут, конечно, не в одном хлебе… Как будто какая-то брешь открылась в глухой стене, появилась живая надежда на спасение, поверилось в прочность наших успехов».