Александр Чаковский - Блокада. Книга 4

– Ну вот видите! – с явно преувеличенным интересом, как будто ему и в самом деле было очень важно знать, где работает отец Веры, воскликнул Суровцев. – И Савельев, мой сосед, работает на Кировском, и приятель у меня там был, майор Звягинцев…

Он с недоумением увидел, как внезапно изменилось лицо Веры. Глаза ее оживились, она вся подалась вперед и удивленно спросила:

– Вы… знаете Алешу?!

– Алешу?.. – переспросил Суровцев, стараясь вспомнить имя Звягинцева. – Ну да, правильно, его Алексеем зовут. Но… разве вы его тоже знаете?

– Конечно, – уже явно обрадовалась Вера. – Это мой большой друг!

Суровцев растерянно молчал. Он не знал, чего ему сейчас хочется: окончательно убедиться в том, что речь идет именно о его боевом товарище, или, наоборот, выяснить, что произошла ошибка, просто совпали имена и фамилии.

«Кто он ей, Алеша Звягинцев, кто? – растерянно думал Суровцев. – Не может быть, чтобы он был ей безразличен: она так оживилась, так обрадовалась, когда я произнес его имя…»

– И вы… часто встречались? – спросил Суровцев, стараясь, чтобы голос его звучал спокойно и незаинтересованно.

– Последний раз видела его на заводе, когда навещала отца, – сказала Вера. – Это было уже давно…

В словах ее явно прозвучало сожаление, и Суровцев не понял, к чему оно относится. На всякий случай сказал:

– Савельев говорит, что майора недавно отозвали с завода, а куда, он сам не знает. И вы… тоже ничего не знаете?

Вера покачала головой:

– Нет. Он обещал зайти. Дал слово. Но не пришел…

– Значит, придет! – заверил Суровцев. – Не такой человек, чтобы обмануть…

И вдруг понял, что больше не в силах сдерживать себя, задавать косвенные, наводящие вопросы, стараться по выражению глаз, по голосу Веры догадаться, что именно связывает ее со Звягинцевым…

– Вы… любите его? – спросил он, со страхом ожидая ответа и стараясь не встречаться взглядом с Верой.

Она пристально поглядела на Суровцева:

– Почему вы вдруг спрашиваете об этом?

– Не знаю, – сказал Суровцев. – Просто вы с такой грустью сказали, что он не пришел…

Вера помолчала. Потом сказала как-то очень просто, без всякого смущения в голосе:

– Нет, Володя, это не то, что вы думаете. Алеша – просто мой друг, и мне очень хотелось бы его видеть.

– Тогда еще один вопрос, – уже не сдерживая своего волнения, выпалил Суровцев. – Вы… все же кого-нибудь любите? Вы… ждете кого-нибудь? Да?

Еще неделю, еще несколько минут назад он и представить себе не мог, что когда-нибудь решится задать Вере подобный вопрос. Но сейчас он как-то разом освободился от тех внутренних оков, которые стискивали его каждый раз, когда встречался с Верой, и только одно желание захватило Суровцева: знать, знать все о ней во что бы то ни стало!

И вдруг он увидел, как снова изменилось лицо Веры, по нему пробежала какая-то болезненная гримаса, и большие глаза ее внезапно сузились.

– Вы спрашиваете, люблю ли я кого-нибудь! – отрешенно, но жестко проговорила она. – Да. Люблю. Жду ли? Нет, Володя, я теперь не жду никого.

Эти слова она произнесла с какой-то подчеркнутой, вызывающей твердостью, точно пыталась убедить в этом не только его, Суровцева, но и самое себя.

Однако и новое, странное выражение Вериного лица, и то, как она говорила, Суровцев отметил лишь подсознательно. Даже слова: «Да, люблю» – он будто пропустил мимо ушей, потому что главное сейчас заключалось для него в том, что она не ждет никого!

Он порывисто схватил ее руку и сбивчиво заговорил:

– Вера, Вера, послушайте!.. Я… Мне хочется сказать… Ну, наверное, я странно, глупо вел себя все эти последние дни… но я не мог… мне хотелось сказать вам… но я не мог… Просто я никогда еще по-настоящему… Вы не сéрдитесь на меня, нет, не сéрдитесь?.. – И умолк. Только все крепче и крепче сжимал руку Веры.

– Не надо, Володя, – тихо сказала Вера и мягким, но решительным движением отвела свою руку. – Я совсем на вас не сержусь. Я все понимаю, и вашей вины нет ни в чем. Но… все, что вы хотите сейчас сказать, не для меня. И больше не будем об этом. Слишком много горя вокруг.

Она посмотрела на часы и закончила уже обычным, будничным голосом:

– Уже полчаса прошло после отбоя. Вам надо идти в палату, Володя, идите спать. Спокойной ночи.

Встала, шагнула к двери и открыла ее.

Несколько секунд Суровцев сидел неподвижно. Ему казалось, что все, все кончилось, что внутри у него пустота, странная, щемящая пустота. Усилием воли он заставил себя подняться и направился к двери. Ноги не повиновались, казались ему чужими, точно протезы.

Сдавленным голосом он сказал:

– Хорошо. Я пойду. Спокойной ночи.

Свет в палате был уже выключен. Однако едва Суровцев закрыл за собой дверь, как Савельев окликнул его:

– Вернулся наконец? Где пропадал?

– Врач вызывал. На осмотр, – пробурчал Суровцев, не отдавая себе отчета в том, что говорит: какой осмотр в это время! Он откинул одеяло и лег.

– Темнишь! – с усмешкой проговорил Андрей. – Зря, ночь и без того темная.

– Отстань!

Андрей замолчал – очевидно, обиделся.

Суровцев лежал на спине, стиснув зубы. Щемящее чувство пустоты все еще владело им. «Что это со мной происходит?» – думал он. Согнул в локте перевязанную руку, ощутил тупую боль. И это как бы вернуло его к реальности.

«Ну что ж, – сказал он себе, – тем лучше. По крайней мере все стало ясно… Да и не люблю я ее вовсе, просто напридумывал себе черт знает что. Раскис от безделья. Теперь все! Ничего не было, и ничего не будет. Она же сказала, что любит кого-то. Значит, все, забыть! Ничего не было…»

Но чем больше Суровцев старался не думать о Вере, чем чаще повторял про себя: «Все, все! Конец! Отставить!» – тем сильнее одолевали его мысли о ней.

Любит, но не ждет… Странно. «Я теперь не жду никого», – сказала она. Да, именно так и сказала. Почему?! И где он, этот человек? На фронте? Или уже убит? Да, наверное, убит, поэтому так изменилось лицо Веры, когда он спросил, ждет ли она кого-нибудь…

Или жив, но забыл о ней, бросил, молчит, не отвечает на ее письма…

Подумав об этом, Суровцев невольно сжал кулаки, и все его существо наполнилось злобой к этому неизвестному ему человеку. Суровцеву хотелось распространить свою неприязнь и на Веру, которая, видимо, продолжает любить мужчину, и мизинца ее не стоящего. Но заставить себя даже мысленно в чем-то обвинить ее он не мог.

Наоборот, теперь Суровцеву казалось, что во всем виноват он сам, виноват в том, что полез к ней с навязчивым, сентиментальным разговором, полез в душу, не имея на это никакого права, и к тому же в тот момент, когда перед глазами ее стояла страдающая от голода мать… Как он мог позволить себе это? Как вообще дошел до того, что забыл о своем батальоне, о своих товарищах, которые в это время гибнут там, на левом берегу Невы? Придумал себе черт знает что… Стыдно, позор! Столько горя вокруг… Она была права, когда напомнила об этом. Как она сказала: «Что вы можете знать, лежа на госпитальной койке!»