Александр Чаковский - Блокада. Книга 4

Поблагодарив Чернецова и в последний раз извинившись за причиненное ему беспокойство, Федор Васильевич вышел на улицу. Там было темно и тихо. Валицкий двинулся по направлению к Невскому.

Едва он вышел на занесенный снегом проспект, как увидел стоящий трамвай и возле него толпу. Трамваи теперь ходили редко, и Федор Васильевич не удивился, что на остановке собралось много людей.

Однако, подойдя ближе, он понял, что случилось несчастье. Трамвай был искорежен. Один из его боков вдавлен внутрь, в центре вмятины зияла пробоина. А возле трамвая на снегу лежали обезображенные, окровавленные трупы.

– Что это? – дрогнувшим голосом спросил Валицкий.

– «Что, что»!.. – ответил кто-то. – Снаряд в трамвай угодил, вот что…

По проспекту, завывая сиренами, неслись машины «Скорой помощи».

Валицкий почувствовал, что тошнотворный комок подступает к горлу. Он повернулся и быстро зашагал по направлению к Мойке. «Мерзавцы!.. – повторял он про себя. – Садисты!.. Негодяи!..»

Федор Васильевич не видел ни домов, ни встречных людей – только окровавленный, взрыхленный снег, только разорванные человеческие тела.

Наконец он добрался до своего дома. Медленно поднялся по лестнице. Привычно вставил ключ в замочную скважину. Открыл дверь.

– Это ты, отец? – раздалось из глубины квартиры.

Федору Васильевичу показалось, что он сейчас упадет. Ему хотелось броситься вперед на звук этого родного голоса, но ноги точно приросли к полу.

– Толя! Толенька, – неслышно произнес он. – Это ты? Вернулся?..

Прошло пять дней, как я была у мамы. Ей плохо, и большую часть дня она лежит в постели.

Сегодня утром Осьминин сказал мне, что после дежурства я могу пойти домой и, если будет необходимость, остаться там на ночь. О том, что мама в тяжелом состоянии, он уже знал.

Когда я была у мамы прошлый раз, из госпиталя сбежали двое наших больных – Суровцев и Савельев. Вышли на прогулку, которую им разрешил Осьминин, и не вернулись. Поднялся переполох. Сначала все думали, что они погибли – решили пройтись по улице и попали под обстрел. Но потом вспомнили, что в последние часы наш район обстрелу не подвергался.

Когда я пришла от мамы, Оля сказала, что перед побегом Суровцев искал меня. Потом меня вызвали к Осьминину. На столе перед ним лежал распечатанный конверт и рядом – согнутый пополам листок бумаги. Осьминин как-то странно посмотрел на меня красными от бессонницы глазами в сухо проговорил:

– Я никогда не читаю чужих писем. Но это, – он кивнул на листок бумаги, – обнаружили под подушкой на постели капитана Суровцева. Хотя письмо адресовано вам, я был вынужден распечатать конверт: исчезновение раненого из госпиталя – чрезвычайное происшествие… Можете взять.

Я почувствовала, что щеки мои порозовели. Схватила конверт и листок, хотела уйти, но Осьминин остановил.

– Прошу вас ознакомиться с письмом здесь, – сказал он как-то смущенно. – Возможно, это прольет свет… словом, может быть, вы сможете что-то объяснить…

Пришлось читать там. Я отвернулась от Осьминина ж развернула листок. Там было всего несколько строк. Я прочла их, потом перечитала еще и еще раз.

– Так что же, – услышала я голос Осьминина, – можете вы что-нибудь объяснить?

Я молчала.

Осьминин нервно потер свои багровые от холода руки и неуверенно начал говорить:

– Меня… гм-м… не интересуют какие-то… скажем, личные моменты, хотя мне казалось, что в такое тяжелое для Ленинграда время… Ну, словом, простите, это меня не касается. Как главного врача госпиталя меня интересует другое. Может быть, вы знаете или поймете из письма, куда ушли Суровцев и Савельев?

Я задумалась.

– Точно я, конечно, не знаю, но почти уверена, что Суровцев решил вернуться в свою часть.

– В свою часть? – повторил Осьминин. – Из чего же, извините, вы делаете такой вывод?

– Не из письма, – сказала я, – просто… я так думаю.

– А-а, понятно, – раздраженно проговорил Осьминин, – «вчерашний разговор»! Но если в этом, так сказать, разговоре Суровцев высказывал намерение уйти из госпиталя до выписки, вы обязаны были немедленно поставить в известность лечащего врача или меня.

Говоря это, Андрей Григорьевич многозначительно посмотрел на меня, как бы предостерегая от необдуманного ответа. Но он зря беспокоился: мой разговор с Суровцевым не имел отношения к побегу. А может быть, имел?.. Может быть, те случайно вырвавшиеся у меня жестокие слова: «Что вы можете знать, лежа на госпитальной койке!» – и сыграли решающую роль?..

– Нет, – ответила я, – о своем намерении уйти Суровцев мне ничего не говорил. Но я убеждена, что сбежать из госпиталя он мог только на фронт. А Савельев, очевидно, – к себе на завод. Это можно легко проверить.

– Хорошо, – буркнул Осьминин, – вы свободны. – И когда я была уже на пороге, спросил: – Э-э… как здоровье вашей матушки?

Эта фраза, как бы неожиданно вынырнувшая из старого, мирного, даже дореволюционного, давно забытого лексикона, показалась мне какой-то странной, не имеющей отношения на ко мне, ни к маме и вообще ни к чему, происходившему сейчас в Ленинграде.

Я растерянно ответила:

– Как у всех.

– Д-да… – задумчиво произнес Осьминин и побарабанил пальцами по столу. – Дистрофия? Ослабление сердечной деятельности?.. – И, не дожидаясь ответа, объявил: – Я распоряжусь, чтобы вам разрешали отлучаться и навещать мать. Не часто, конечно… А по поводу тех двух придется докладывать по начальству.

– Зачем? – резко спросила я. – Чтобы их нашли и наказали? Суровцев ушел на фронт, я ручаюсь за это. Какой же мерой будут измерять его вину?

– Философия! – недовольно откликнулся Осьминин. – Он не долечился и теперь, возможно, всю жизнь будет страдать от постконтузионных явлений. По собственной вине.

– Всю жизнь? – с горечью повторила я. – Он на Невском «пятачке», Андрей Григорьевич. Там жизнь короткая.

– Ах, идите, пожалуйста! – раздраженно сказал Осьминин.

И я ушла.

…Все эти дни я не находила себе места, думая о маме. Мне казалось, что ей стало совсем плохо, что она умирает. И я была так признательна Осьминину, что он сам вспомнил о том, что моя мать нездорова, и разрешил поехать к ней!

Легко сказать, поехать!.. Всего месяц назад отсюда, с Выборгской стороны, до Нарвской заставы можно было доехать с пересадками минут за сорок… Но теперь трамваи ходили редко и медленно. Случалось, что вагон останавливался где-то на полпути и вожатая объявляла: «Дальше не поедем! Тока нет…» И надо было идти пешком…

Словом, добраться до моего дома и вернуться обратно за один вечер было очень трудно, разве что подбросит какой-нибудь попутный грузовик. Потому-то Осьминин и разрешил мне в крайнем случае остаться у мамы до утра.