Аркадий Вайнер - Визит к Минотавру

– Наверное, – пожал я плечами. – Но это еще не все…

– Ну давай, давай живее! Ты как на похоронах тянешь!

– Мальчишки, битлы эти самые, что купили магнитофон, сошли на станции Одинцово…

– Ну и что? От Одинцова до Голицына еще сколько остановок!

– В том-то и дело, что нет. То есть остановки есть, но этот поезд сквозной – часы «пик».

– Ты это точно проверил?

– Конечно! Поезд уходит с Белорусского вокзала в 19.12, остановки -Москва-3, Беговая, Кунцево, Немчиновка, Одинцово и следующая – Голицыно. Вот и получается у нас трасса: Белорусский вокзал, Беговая – с ответвлением на троллейбус, это удобная пересадка, Кунцево, в Одинцове ребята сошли, а продавец магнитофона уехал дальше. А дальше у нас только станция Голицыно.

– Хорошо, а в Голицыне что делать будешь?

– Ну, Голицыно – это не Москва. Это не восемь миллионов с пригородами. Да и зацепка там есть…

– Какая еще зацепка?

– В архивных делах, которые я перечитал, дважды упоминается мастер, изготовлявший воровской инструмент. Обвиняемые знают его в лицо и кличку -"Часовщик". Где живет, фамилия – ничего не известно, но один из них высказывает предположение, что кличка идет от профессии.

Комиссар долго молчал, я слышал, как он вновь закурил, сигарета, видимо, не горела, и он шумно, тяжело пыхтел в микрофон. Затем спросил:

– Стас, ты понимаешь, что даже в случае успеха это не решение вопроса. Это только успешный ввод в дело. Он ведь скорее всего не вор, а только пособник – если это мастер. Насколько я знаю таких хмырей, он сам на кражу никогда не пойдет. Он человек тихий, у него специальность в руках…

– Да, понимаю. Но тому, кто примет у меня дело, надо будет уже воевать не с призраками, а с живой, реальной сволочью. Это всегда проще…

– Да, сынок, это верно. Ну что, пожелать тебе ни пуха ни пера?

– Не надо. Вы же мой начальник – к черту посылать неудобно.

Комиссар засмеялся:

– Если для пользы дела и неофициально, то ничего… Желаю тебе удачи.

– Спасибо. Спокойной вам ночи.

– Вот это уж вряд ли у меня получится. Ну, давай… И положил трубку.

– Снег идет на улице, – сказала Лаврова. Она стояла у окна, прижав лицо к стеклу, прикрывая с боков ладонями глаза, как шторками, чтобы не мешал свет лампы. Я щелкнул тумблером выключателя, свет в кабинете погас, все стало вокруг сине, таинственно, призрачно, исчезла канцелярская убогость комнаты, потому что из окна плыл дымный снежный туман, растворяя теплую темноту белесыми мерцающими мазками.

Я встал из-за стола, тоже подошел к окну и увидел, что вся Петровка завалена снегом. Снег был везде – на деревьях в Эрмитаже, на крышах домов, нетронутой целиной убаюкивал тротуары, а на мостовой редкими машинами были проложены две ровные аккуратные колеи, черневшие в этой сияющей белизне, как нотные линейки, Еще горели ночные фонари и от этого снег фиолетово мерцал.

В коробке радиодинамика что-то прошелестело, будто кто-то вздохнул во весь эфир, и комнату заполнил тихий четкий бой метронома. Мы стояли с Лавровой у окна, смотрели на снег, и метроном раскачивал тишину, как ровная зыбь бьет парусник в море, и от этого еще сильнее хотелось спать. И эти пять минут радиопроверки в темной комнате у окна, выходящего на пустынную заснеженную улицу, где каждая секунда была выделена и заверена ударом метронома, почему-то сблизили нас больше, чем целый год совместной работы.

В динамике послышался щелчок, и бодрый женский голос, звонкий, веселый и в то же время торжественно-официальный – будто и не было этой бесконечной ночи и на улице сейчас яростный апрельский рассвет, а не сиреневая снежная мглистость – сказал:

– С добрым утром, дорогие товарищи! Московское время – шесть часов. Сегодня – 30 октября 1970 года, пятница…

Лаврова отошла от окна и зажгла свет, и все химеры этого предрассветного мгновения, окутанные первым снегом, слабой синевой, усталостью ожидания, качающейся тишиной, – все исчезло.

– Ну, что, начнем собираться? – спросила Лаврова.

– Пожалуй. У меня все готово.

Лаврова открыла сейф и достала оттуда свой пистолет. Оттянула затвор, дослала в ствол патрон, слабо цокнул предохранитель, потом положила его в свою красивую лаковую сумочку. И это меня почему-то ужасно рассмешило. Я все хохотал и хохотал, и никак не мог остановиться, и хохотал все сильнее, а Лаврова с недоумением смотрела на меня, пытаясь взять в толк, что могло меня так развеселить, а мне было совсем невесело, и я никак не мог остановиться…

– Глупо! Глупо! – орал я, захлебываясь собственным криком. – Это глупо, ужасно, что женщины ходят с пистолетом! Женщины должны носить пудру в сумке, а не пистолет! Люди вообще не должны носить пистолетов…

По мостовой протарахтела скребком снегоуборочная машина, тяжело, с подвыванием заревел мотор автобуса на остановке, матовым бельмом засветилось окно. Все, день начался.

На улице было совсем тепло и скользко. Снег падал хлопьями, большими и легкими, как облачка бадузановой пены. Он застревал в волосах, щекотно растекался на лице прохладными каплями, он пахнул елками, мандаринами, дождем. У подъезда уже стояла наша оперативная «Волга». Я сказал шоферу: «В Голицыне», откинулся на сиденье и мгновенно заснул.

К десяти часам мы закончили осмотр всех мастерских и мелких цехов, где могли заниматься металлоремонтом или оказанием бытовых услуг, связанных со слесарными работами. Человека, похожего по приметам на «слесаря» и продавца магнитофона, не было.

– Давайте обследуем еще комбинат бытового обслуживания,– сказала Лаврова, – и штурм придется прекратить. Я развел руками:

– Придется переходить к длительной осаде. Участковые и местный оперсостав обследуют каждый дом, каждого жителя. Думаю, найдут.

– Это при условии, что он здесь живет, – заметила Лаврова. – Он ведь может здесь только работать, а жить где-нибудь в Можайске.

…– У нас двадцать шесть служащих, из них пятеро мужчин, – сказал нам директор комбината. – Вот их личные карточки, можете посмотреть.

Пока я внимательно читал карточки и рассматривал фотографии, вошла бухгалтерша, попросила директора подписать ведомость на зарплату. Директор поставил на линованном листе замысловатую роспись, припечатал круглой печаткой и велел бухгалтерше ехать в банк засветло.

– А то сейчас темнеет рано, всякое может случиться, – сказал он, покосившись на нас. Женщина вышла. Лаврова, сидевшая рядом со столом, спросила:

– Сколько у вас работников?

– Двадцать шесть. А что? – удивился директор.

– А я вот обратила внимание, что в ведомости у вас двадцать восемь фамилий. Вы свою роспись прямо под двадцать восьмым номером поставили.

Я поднял голову от бумаг. Директор засмеялся: