Анатолий Курчаткин - Звезда бегущая

— Останавливайте…

Катафалк остановился. Берестяков спрыгнул на дорогу и, не оглядываясь, пошел между соснами по утоптанному снегу.

Могильщики, опершись о лопаты, стояли возле дымящихся на месте будущей могилы покрышек, курили, только теперь на ногах у них вместо валенок были сапоги.

— А! Пожаловали! — завидев Берестякова, крикнул тот, что утром был проводником. Воткнул лопату в оттаявшую землю и пошел ему навстречу. — Долгонько собирались. Прощались, что ль, все?

— Прощались.

— Дело законное, — одобрительно кивнул могильщик и махнул рукой: — Сюда вот, в сторонку. Вон та, прямо под сосной которая, вон та ваша. Вы снимайте давайте, подносите… а мы свое дело знаем.

Берестяков пошел обратно.

Молодые парни с отцовской работы уже вынули гроб из катафалка, держали его на полотенцах, и на лицах у них было выражение напряженной озабоченности. Мать стояла под руку со своей двоюродной сестрой, бабушкиной племянницей, тетей Глашей, у той были опухшие красные глаза, смотрелась она совсем уже старухой. Возле них, тоже под руку, стояли две двоюродные тетки Берестякова, дочери младшего брата бабушки, Коли, обе в пуховых шалях, с глянцевыми от мороза щеками. У старшей — Клавдии — была уже большая дочь, восьмиклассница, и Клавдия приехала вместе с нею. Сейчас эта троюродная сестра, которую Берестяков видел вообще впервые, стояла за спиной матери, и в глазах у нее был испуг и непонимание происходящего. Отец, в черной каракулевой шапке — чтобы не застудить голову, — глядел на часы, а сестра находилась еще на дороге — муж ее, приподняв капот «Москвича», что-то делал в моторе, и она ждала его.

— Пойдемте, — негромко позвал Берестяков отцовых подчиненных, понуро и терпеливо ожидавших сигнала. — Прямо за мною, вон к той сосне.

Он пошел впереди, но вдруг сердце заныло, словно бы его там, в груди, легонько кто шевельнул, в следующее мгновение огромный жесткий кулак сжал его изо всей силы, и Берестяков остановился, хватая ртом воздух, веки отяжелели, глаза сами собой закрылись, и ему показалось, что он летит в какую-то гулкую черную бездну…

Потом боль отпустила. Берестяков увидел — отец с сестрой держат его под руки, а все уже впереди, возле одинокой сосны, и только Михаил, муж сестры, еще идет и на ходу оглядывается.

— Чего вы? — высвобождая руки, грубым голосом сказал Берестяков. — Я это так… Голова закружилась…

— И часто у тебя так? — с нажимом спросил отец.

— В жизни никогда не случалось.

Они пошли, и сестра, вздохнув, проговорила:

— Смотри, никогда не было… С такими вещами не шутят. Еле-еле ведь устоял.

— Ничего… живой! — пробормотал он в сторону.

Гроб стоял на куче свежевырытой земли, крышку с него сняли и прислонили к сосне. Мужчины с отцовской работы, с обнаженными головами отошли в сторону и выстроились рядком — неким подобием почетного караула, и возле гроба остались женщины: мать, Глаша, Клавдия с сестрой. Глаша плакала, навалившись на гроб, некрасиво раскорячив обутые в подшитые валенки ноги, плакали и бабушкины племянницы, утирая большими мужскими пальцами слезы с красных глянцевых щек, и мать, увидел Берестяков, тоже плакала, сжав зубы, глядя прямо перед собой сузившимися страшными глазами.

Он обошел могилу и встал рядом с Глашей — у изголовья гроба. За последний этот год своей жизни бабушка не изменилась — и лежала такой, какой он видел ее в последний раз, только с закаменевшим от холода морга твердым мертвым лицом. Белый платок, которым она была повязана, сбился набок, открылись седые реденькие волосы, разделенные на пробор, тоже какие-то мертвые и словно бы заледенелые. Берестяков нагнулся и поправил платок.

Глаша, почувствовав его рядом, поднялась и уткнулась Берестякову в грудь.

— Ой, Лександр… — причитая, сказала она. — Ой, кабы ты знал… Ведь баба-то Люба заместо отца-матери мне была… Ты-т не знаешь — давно было… сама уж старуха совсем, а вот помню, как она нянчилась с нами… Не сказывала она тебе?..

— Сказывала, — отозвался Берестяков. Сердце у него в груди вновь ворохнулось, сейчас оно было все утыкано словно бы шипами, и они остро вонзались изнутри куда-то под сосок.

— Ой-ёй-ё-о… — завыла вдруг низким голосом Клавдия.

Берестяков посмотрел на нее — она раскачивалась из стороны в сторону, заткнув себе рот варежкой, а рядом стояла мать, губы ее были по-прежнему крепко сжаты, из полуоткрытых глаз катились слезы, она их не вытирала, они застыли у нее на щеках двумя узкими слюдяными полосками. Отец метрах в полутора от гроба стоял, склонив голову, шапку он снял, и его тяжелая квадратная лысина, освещенная сбоку, матово отражала красный закатный свет. И тут сердце у Берестякова заворочалось в груди свернувшимся в клубок ежом, голову обожгло хлынувшей волной горячей крови, ему сделалось стыдно за все свои мысли этих последних двух дней, за все свое поведение с матерью, отцом, сестрой, Михаилом, за все свои грубые, резкие, несправедливые, неверные, обидные слова!..

Мать наклонилась к гробу, поцеловала бабушку в лоб и выпрямилась.

— Прощай, мама, — сказала она.

И Берестякова тоже бросило вперед, он нагнулся, закрыл глаза, открыл, поцеловал бабушку в щеку и быстро отошел в сторону. В висках грохотало, сердце стало тяжелым как камень.

Откуда-то появились могильщики. Потоптались в сторонке, потом приблизились, встали возле могилы, и тот, что сопровождал утром Берестякова с Михаилом, спросил деловито, оглядывая всех быстрым, каким-то бравым взглядом: «Ну, все?» — и они взяли от сосны прислоненную к ней крышку, примостили ее, вытащили откуда-то из карманов молотки, гвозди и стали забивать гроб…

Когда все было закончено, утренний могильщик, отерев со лба пот, нашел взглядом Берестякова и показал ему кивком головы: «отойди-кось…» Берестяков пошел в сторону штабеля старых камер, достал на ходу из бумажника десятку и, когда они сошлись с могильщиком, отдал ее.

— Все, в расчете, — с пожеланием радости жизни в голосе сказал могильщик. — В расчете, все, полном. А уж мы для вас постарались тоже…

Берестяков повернулся и пошел обратно. Возле свеженасыпанной могилы с установленной уже оградкой мать разрезала прихваченными из дома ножницами полотенца, на которых несли гроб.

— Обычай такой есть, — повернулась она к Берестякову, когда он подошел. — Раздать надо. Ты, Глаша, возьмешь одно?

Глаза у нее были сухими, и говорила она обычным своим напористым и с каким-то неуловимым оттенком деловитости голосом.

Мужчины с отцовской работы спустились уже на дорогу и стояли возле автобуса, курили. Солнце зашло, в воздухе словно бы начала разливаться вечерняя темнота, и снег теперь не искрился, не ослеплял, а был матово-белый, отливающий ровной глубокой синевой.